Сеть птицелова

Глаза она так и держала закрытыми, и потому лишь по движению воздуха поняла, что он опустился, захватив подол платья, и потянул вверх. Невесомая ткань соскользнула по плечам, и Авдотья осталась в одной изорванной шемиз[65]. Что ж, поежилась она, теперь можно и искупаться. Так же не глядя на француза, она развязала ленту на единственной оставшейся туфле и стянула чулок, на котором когда-то, в иной жизни, Феклуша-мастерица вышила золотой нитью по белому полю пшеничные колосья.

Отбросив грязный чулок в сторону, Авдотья сделала первый шаг к исходившей утренним паром реке. На песке остался неясный в сумерках след. Ойкнув, потрогала воду, потом, мимолетно оглянувшись (сжимая в руках батист ее платья, Этьен, как она и подозревала, пристально смотрел себе под ноги), вошла по щиколотку, дав телу привыкнуть не к холоду, нет, вода еще хранила тепло вчерашнего дня, но к самому факту купания, и так сделала еще несколько шагов. Оказавшись почти по пояс и чувствуя, как прилипла, стреножив ее, мокрая шемиз, склонилась, плеснув горсть воды на ссохшееся от соли лицо. И увидела, как бледные в полутьме пальцы окрасились в розовое – кровь из ссадин. Не обращая внимания на боль, она снова и снова черпала пригоршнями туман пополам с водой, терла глаза и брови, а после, не выдержав, ушла под воду с головой, давая волосам, отяжелев, плыть по течению, увлекая ее за собою. И тут почувствовала руку на своей шее, что тащила ее вверх.

– Безумная! Решили утонуть?! Да еще и в моем присутствии?! – Голос майора гремел над затянутой молочной пеленой рекой, заставив испуганно замолчать утренних птиц.

Дуня не выдержала и рассмеялась.

– Чему вы смеетесь?! Да что здесь такого забавного, скажите на милость?! – Голос его вдруг сорвался, темные губы еще дернулись, но не произнесли более ни звука. Авдотья смотрела в блестящие черные глаза, чувствовала его руку на своем затылке, там, где он держал в горсти мокрую тяжесть ее волос, и другую – обжигающе-горячую – на талии. Золоченое олово пуговиц доломана до боли прижималось к облепившему грудь батисту, не давая вздохнуть. Она могла сказать, что вовсе не собиралась кончать с собой, но его искреннее возмущение, волной исходившие от него жар и дрожь, их тесное объятие стали таким внезапным после пережитого ужаса счастьем, что не требовали уже по большому счету никаких объяснений. Они требовали поцелуя.

* * *

Дочь вернулась. Александра Гавриловна сидела у ее изголовья и смотрела в полумраке задернутых гардин на профиль на подушке: царапина шла через щеку к виску, прикрытые веки и скорбно поджатые губы казались серыми. Княгиня сглотнула, неловко погладила торчавшее под одеялом тонкое плечо. Нахмурилась, вспомнив: француз отказался что-либо объяснять.

Приплыв нынче утром и переполошив своим появлением прачек, он стоял в лодке, придерживая едва держащуюся на ногах княжну.

– Дайте ей отдохнуть, – сказал он.

Острый глаз княгини, невзирая на туманившие его слезы, отметил грязное и оборванное платье под укрывшим дочь майоровым плащом. И мокрого с ног до головы владельца плаща.

– Она сама вам все расскажет, – неловко улыбнулся француз, заметив, как застыло лицо Липецкой в ответ на его почти приказ «дайте отдохнуть».

Да неужто она сама не разберет, что делать с обессиленной дочерью, пережившей неизвестное, но, уже и без слов понятно, страшное? Впрочем, едва ли Александра Гавриловна была готова узнать об этом страшном от де Бриака. Чужака. Мужчины, наконец.

От ванны Авдотья сразу отказалась – без слов, лишь мотнув головой, молча же дала себя раздеть, высушить горячими простынями. Выпила настой из кипрея с мятой и рухнула в постель, потребовав от Акульки, новой своей девушки, еще одну перину.

За хлопотами о дочери пришла вторая добрая весть: в избу на закорках старого доезжачего вернулась пропавшая Анфиска. Андрон на радостях выпил беленькой с Григорием-каретником и также заснул богатырским сном. Забылась, забившись в глубину теплых полатей, и сама девочка. Так, из всех воротившихся из жуткого леса не оказалось никого, кто мог бы предоставить их сиятельствам какие бы то ни было разъяснения по поводу событий минувших двух дней и ночи. Будто заколдованные одной темной силой обитатели замка из сказки Перро, все они укрылись на сто лет в объятиях Морфея. Все, кроме майора.

И прошел день. И прошла ночь.