Сетка. Тюремный роман

Никогда больше ни с кем не повторялось такое, хотя и прошло уже столько лет со дня нашей разлуки. Я никогда никого так не любил, как любил моего Сережу. Любил там, где суждено было мне повзрослеть, стать человеком, научиться терпению, молчанию, благодарности, гневу, ярости, даже ненависти. Никто после Сережи не давал мне столько счастья, и, наверное, ни с кем после него не был я так открыт и распахнут, так бескорыстен и честен, так чист и прост. И никогда уже не буду. Ибо счастье является нам в нашей жизни, я в этом уверен, только однажды, и все последующее, что переживается нами иногда как счастье, есть лишь в той или иной мере копия того, чем были мы наполнены в юности. Открывшиеся мне в лагере однополые отношения, прежде так пугавшие, побудили меня иначе смотреть на жизнь людей и на себя, конечно. И в том, что мне видно теперь, я нахожу много подлинного, настоящего, стоящего того, чтобы это распространить на все сущее в мире. А видна мне только Любовь, то есть то, что образует все краски жизни со всеми ее огорчениями, утратами, слезами и отчаянием. Жизнь, понял я, конечно, ужасна. Но и прекрасна!

«И вот наступила эта последняя наша ночь»

Срок заключения у Сережи подходил к концу, а значит, неумолимо приближался день и час освобождения. Сергей и сам все сильней и сильней ощущал дыхание близкой свободы. И это дыхание вносило в его облик и поведение те очевидные изменения, которые невольно готовят узника к новой жизни. Да и я стал постепенно меняться: неосознанная еще тоска и страх остаться без Сережи, пусть даже и на непродолжительное время (в зоне полгода — не срок уже!), внушала мне беспокойство, вновь раскручивала нервы. Мы и в каптерке-то не засиживались слишком долго, как бы понимая, что чем мы неразрывнее, тем больнее будет отрываться друг от друга, тем дольше не заживет эта рана. Да, приближался этот день… Я и дни в календарике зачеркивал каждый вечер, творя при этом некую молитву, текст которой был мною сочинен и затвержен навечно. Мы специально избегали разговоров на тему близкого Сережиного освобождения: я — из боязни и страха думать об этом, а он, должно быть, — уносясь своими мыслями в предстоящую жизнь, о которой он за время, проведенное в неволе, знал мало или не знал совсем ничего.

В июне мне исполнилось 20 лет. Отметили мы этот день почти как на воле, даже спирта удалось в санчасти добыть 200 граммов. Стол бы шикарный по лагерным меркам, и все усилиями Сереги. И даже подарки были — те самые общеизвестные зэкам подарки, которые в подобных случаях делают на зоне «кентам». Трусы, носки, мыло какое-нибудь «центряковое» — короче, все самое необходимое. Но Сережа и в этом случае поразил меня своим вниманием и заботой.

Кроме перечисленного он подарил мне очень хорошие зимние высокие армейские ботинки, замечательную пуховую куртку, сшитую специально для лагеря — с виду это была обычная зэковская фуфайка, только гораздо теплее (у нас была дурноватая зона, показная, «красная»: нужно было строго соблюдать форму одежды). Такую же шапку — под «зэчку», но тоже очень теплую. Портсигар с чеканкой и с моими инициалами. Брелок из разноцветного плексиглаза — внутри, в бесцветном масле, плавал маленький кленовый листик. На одной стороне была выгравирована моя фамилия, имя и отчество: «КОРОЛЕНКО Александр Николаевич», а на другой — начало и конец срока. Нож-выкидуху, тоже с моими инициалами — очень красивый, и, конечно, не боевой, а сувенирный. И крестик на шею — изумительной работы, из технического золота, с серебряным Иисусом.

Последние четыре предмета Сережа сделал, разумеется, своими руками, которые я был готов целовать без конца. И когда он успел все это сделать и как от меня скрыл — ума не приложу. Ведь мы постоянно были вместе, и ночью, и днем. Когда он мне вес это вручил, я был на седьмом небе от счастья. И Сережа, видя это, тоже радовался, как ребенок. Видимо, душой он не был подготовлен к простой человеческой благодарности и теперь, когда я ухватил его за шею и стал в слезах целовать, очень смущался: «Да что ты, сынуля! Это все ерунда. Это для меня сделать было — раз плюнуть. Да не реви ты так, не реви…»

И вот наступила эта последняя наша ночь. Мы пришли после 2-й смены (помылись мы, конечно, в котельной), поели и уселись друг против друга в каптерке, закурили…

Я чувствовал, что вот-вот снова разревусь. Надо было что-то говорить. Но как? Ком стоял в горле.

— Сынок, может, спать пойдем, — вымолвил Сергей, прекрасно понимающий мое состояние.

— Дома отоспишься! — психанул я. — Какой может быть сон! Ты завтра уйдешь — и я останусь совсем один.

— Я знаю. Но ты ведь будешь плакать. Я не могу на это смотреть, у меня сердце рвется на части.

— Лучше сейчас, чем завтра, при всех.

— Ни сейчас, ни завтра. Нельзя. Можно будет только тогда, когда за ворота выйдешь. А здесь — нельзя. Здесь ты среди чужих. На них слезы действуют, как красная тряпка на быка или как кровь на акулу. Разорвут моментально, и оглянуться не успеешь. Забудь об этом до своего часа.