Севастополь

— И ето что же: на вахте, а дрыхнет до сих пор. За него вон… старший офицер на уборке. Ето, господа, безобразие.

Рыжий, четырехугольный, стриженный ежиком ревизор[7] Блябликов с приятностью приходит ему на помощь.

— Позвольте, — говорит он, жеманно ломая брови, — тогда очень просто: списать за несоответствием, и никаких. Зачем между собой лишние неприятности наживать? Вы — командир, имеете полное право.

— Да как же так, сразу? Спишешь, а он… побежит к товарищам в кубрик, нагадит.

— Проучить, — желчно скрипит Свинчугов, — чтоб сукин сын приличие знал.

Из-за стола одобрительно подгигикивают:

— Правильно!

— Поручик сумеет, завяжет в стропку.

Поручик славится в бригаде своим скряжничеством и сварливым, похабным языком.

— Мы на значок не посмотрим, что с ниверситетским образованием. Мы сами у Дуньки на Корабельной слободе высшее образование произошли!

Кругом ржут, словно гвозди выдирают — навзрыд, со скрежетом, с натужными слезами на глазах. Портсигары, с непривычной щедростью раскрытые, тянутся со всех сторон к Свинчугову.

Мангалов, строго напыжившись, кличет вестового:

— Ротонос, ступай, разбуди энтого… прапорщика, скажи, командир приказал. Это, скажи, какая же вахта!

Кают-компания прокашливается, приосанивается, предвкушающе потирает руки. Есть на ком хоть немного выместить неизносимую, червем присосавшуюся обиду.

А корабли стоят в солнце.

— Сейчас, сейчас! — кричит Шелехов в ответ на стук вестового. Первое, что он слышит впросонках, — это плеск, счастливый, наполняющий всю вселенную, какой-то сияющий плеск. Прапорщик с удивлением открывает глаза. Но ведь это же море! Наверху, на палубе, праздничное матросское топанье… Он совсем забыл про вахту.

Наскоро подвязывает кортик, беспечно напевая. Ощущение полузабытого, радостного, вот — вот готового опять свершиться, проникает все вещи, как музыка. Ах, да это вчерашние сумерки на палубе. Матросы… И еще то, что случится сегодня.

Осталось ждать, может быть, час — два.

Сердце его бурно бьется, ноги малодушно слабеют. Вообще не нелепая ли затея все это?

На палубе тенистая свежесть воды отрадно опахивает воспаленное лицо. Он только-только просыпается здесь по-настоящему. Вон уже подан к дамбе однотрубный и плоский «Джузеппе», на который хлынет скоро разряженная бурливая матросская толпа и торжественно пронесут бригадные знамена на праздник, в Севастополь. Говорливая кипень манифестации, дредноуты и крейсера в бахроме праздничных флагов, стенание оркестров… Здесь, на «Джузеппе», где-нибудь и его место, — наверное, вон там, пониже капитанского мостика, где жмутся обычно офицеры. Место, на котором случится…

Замирая, он даже видит на миг под собой гиблый, хватающий за сердце водоворот голов и глаз.

Сейчас пронесется там та чудодейственная волна, которая может подхватить и вознести, дать власть в тысячу раз больше и действительнее той, которую знает офицерский спардек, погоны, чины. Только дерзнуть, только вовремя схватить обеими руками дающееся однажды счастье…

Брюзгливый голос капитана Мангалова низводит его с этих мечтательных высот:

— Вы бы внимательнее, прапорщик, следили за своими обязанностями. Митинги митингами, да! А когда на вахте… не митинги, а вставать надо вовремя… при уборке присутствие обязательно, да!

— Есть! — бесчувственно отчеканивает прапорщик. А самому — подпрыгнуть бы, прыснуть прямо в это ожирелое, полное достоинства пыхтенье. «Подожди, — сладко съеживается он про себя, — подожди, туша, будет тебе сегодня сюрпризик!»

В кают-компании прохладно, сумрачно, тесновато от серебряных погонов. Через перекрестный галдеж просеивается уютное звякание ложечек в стаканах. Прапорщик совсем не замечает, что общий разговор при его появлении как-то сразу подозрительно глохнет. Он хватает «Русское слово», — конечно, там последняя речь Керенского, он рыщет глазами по строкам и тут же торопливо прихлебывает чай и ломает хлеб. Чудесный тепловатый хлеб, о каком в Петрограде нельзя и мечтать, масло мгновенно тает на нем, и это страшно вкусно, особенно корочки!.. И Шелехов забывчиво ломает корочку за корочкой, откидывая мякиш обратно в тарелку, к пущему возмущению своих чинных, многозначительно переглядывающихся соседей.

— Господа, читали?..

Но он никому не дает газету, он впивается в нее сам, восторженно и ревниво холодея…

А Свинчугова уже подталкивают со всех сторон нетерпеливые взгляды: когда же?

Поручик многозначительно поигрывает вислыми рыжими, похожими на солдатские усы, бровями. Зачинает издалека.

Сначала что-то насчет прихорашивающихся на палубе матросов:

— Куда до них нашим молодым прапорщикам, задний ход. Теперь на бульварах всех девчонок затралят!

— Средства, средства-то откуда? — подзадоривает кто-то.

Свинчугов смиренно ехидничает:

— Теперь все — наше… Брезента с одной «Качи» пудов пять забазарили. Как это по-вашему, по-демократически, молодой человек?