Севастополь, Севастополь…

На двери кабинета, расположившегося в темном ответвлении от главного коридора, между запасным выходом и красным пожарным щитом, тускло отсвечивала латунная табличка с номером «11». И никаких надписей. Да и сам коридор был каким-то мрачным и неприбранным: здесь стояли запасные рамы, ящики, пустые шкафы с запыленными стеклами. Было и отличие от прочих кабинетов: дерматиновая обивка двери, под которой угадывался толстый слой ваты.

Красников огляделся, пожал плечами, постучал.

Никто не ответил.

Он толкнул дверь, заглянул в образовавшуюся щель и увидел совсем близко от себя стол, за столом согнувшуюся фигуру человека в габардиновой гимнастерке с голубыми петлицами ВВС и одной шпалой.

– Разрешите, товарищ капитан? – спросил Красников.

Капитан поднял лысеющую голову, несколько долгих мгновений разглядывал Красникова, точно прикидывая, пускать его за порог или не пускать, так что Красников решил объяснить свой приход:

– Мне сказали: в одиннадцатый кабинет… Может, это не к вам?

– Ко мне. Заходи.

Красников вошел, представился:

– Старший сержант Красников. – И добавил не слишком уверенно: – Андрей Александрович.

– Садись, Андрей Александрович, – велел капитан и откинулся на спинку стула.

Красников с трудом опустился на краешек табурета, вытянул больную ногу, костыли прислонил к стене. Все это время капитан внимательно следил за каждым его движением.

Умостившись, Красников глянул на капитана, но тот сидел спиной к окну, за которым ярко блестела на солнце жестяная листва магнолии и ее, похожие на водяные лилии, ослепительно белые цветы, так что разглядеть лицо капитана удалось далеко не сразу. А оно ничем особенным не отличалось, разве что нос широкий и будто бы расплющенный, какими бывают носы у иных боксеров, да шея короткая, да глаза маленькие и близко посаженные друг к другу, а какого цвета глаза, не разглядишь.

Красников сразу же догадался, что этот человек из особого отдела, а голубые авиационные петлицы – это так, для маскировки, что вызвал он его, Красникова, с какой-то целью, и оттого, что капитан продолжал молча разглядывать Красникова, что во всем этом была какая-то непонятная, но пугающая тайна, Красников, человек неробкого десятка, оробел, хотя никакой вины за собой не чувствовал.

Впрочем, числилась за ним одна вина, но числилась им самим, другие про нее ничего не знали. В прошлом году, осенью, когда отступали к горам, обходя с востока занятый немцами Симферополь, и было все так неясно и непонятно, да, к тому же, не ели несколько дней, и воды ни глотка, а одни лишь дикие яблоки-кислицы да дикий же виноград, от которых людей поносило, потому что стояла жара и сушь, – так вот, он, никого не спросясь, свернул ночью в сторону, к татарскому селу, и там, зная, что татары никому ничего не дают и даже стреляют в отставших красноармейцев, проник в один из домов и под дулом автомата заставил хозяев сложить в узел хлеба, какой нашелся в доме, и наполнить флягу водой. И все бы обошлось, да только, когда он уже уходил и взялся за дверную ручку, вдруг услыхал сзади щелчок взводимого курка, резко обернулся и выстрелил. И попал. И долго это мучило Красникова: ведь если бы он попросил, старик, возможно, не схватился бы за ружье, мог бы и так дать, и стрелять не пришлось бы: не может того быть, чтобы все татары были настроены так враждебно к советской власти, хотя… черт их разберет. И, как потом выяснилось, если не все, то подавляющее большинство. Но это – потом. А в то время…

Впрочем, особист не мог знать этой вины Красникова и, разумеется, не поэтому вызвал его к себе.