Севастополь, Севастополь…

Впрочем, числилась за ним одна вина, но числилась им самим, другие про нее ничего не знали. В прошлом году, осенью, когда отступали к горам, обходя с востока занятый немцами Симферополь, и было все так неясно и непонятно, да, к тому же, не ели несколько дней, и воды ни глотка, а одни лишь дикие яблоки-кислицы да дикий же виноград, от которых людей поносило, потому что стояла жара и сушь, — так вот, он, никого не спросясь, свернул ночью в сторону, к татарскому селу, и там, зная, что татары никому ничего не дают и даже стреляют в отставших красноармейцев, проник в один из домов и под дулом автомата заставил хозяев сложить в узел хлеба, какой нашелся в доме, и наполнить флягу водой. И все бы обошлось, да только, когда он уже уходил и взялся за дверную ручку, вдруг услыхал сзади щелчок взводимого курка, резко обернулся и выстрелил. И попал. И долго это мучило Красникова: ведь если бы он попросил, старик, возможно, не схватился бы за ружье, мог бы и так дать, и стрелять не пришлось бы: не может того быть, чтобы все татары были настроены так враждебно к советской власти, хотя… черт их разберет. И, как потом выяснилось, если не все, то подавляющее большинство. Но это — потом. А в то время…

Впрочем, особист не мог знать этой вины Красникова и, разумеется, не поэтому вызвал его к себе.

— Значит, говоришь, Красников Андрей Александрович? — наконец-то раскрыл рот капитан.

— Так точно, — вскинул Красников голову.

— В Севастополе воевал?

— Воевал.

— А до Севастополя где был?

Красников передернул плечами: как это — где он был до Севастополя? Тоже воевал. Но как это расскажешь капитану? Как расскажешь ему про дни и ночи отступления, боев и новых отступлений? И что вообще нужно от него этому капитану?

И Красников, набычившись, ответил с вызовом:

— Тоже воевал… где приказывали.

— А поподробнее?

Капитан все так же сверлил его своими глазками из полумрака, и Красников сказал себе: «Не торопись. Подумай. Что-то ведь надо этому капитану. Иначе зачем вся эта канитель?»

И капитан, будто подслушав его мысли, посоветовал:

— Ты не спеши, сержант: нам спешить некуда. И поподробнее. С самого начала.

С самого начала? А где это начало? Может, оно берет отсчет с вечера 21 июня? Да, именно оттуда, потому что он опоздал в училище на построение. Но не по своей вине. Нет, не по своей. Его еще днем отпустили в увольнение на двадцать четыре часа. А на Пересыпи у него была девчонка. Галиной звали. То есть не то чтобы девчонка, но если по годам, то да — девчонка и есть. Он познакомился с ней в трамвае еще в марте. Хорошенькая такая хохлушечка, смешливая, глазищи — во! Как глянет, так всего жаром и охватит. Ну, встречались иногда. В Одессе. Ходили в кино, в парк, катались на каруселях. Потом она пригласила его к себе домой. Дома у нее мать больная, младший брат да сестра. Сама на рыбоконсервном работает. Отца нет: утонул в море во время шторма. Пошли снимать сети, чтобы штормом не порвало, а шторм вот он, раньше, чем ждали. Все выплыли, а ее отец нет. Не повезло.

Иногда Красников ночевал у нее. На сеновале. Она приходила к нему в полночь, уходила под утро. Ах, что это были за ночи! И та ночь была такой же упоительной. Уже сквозь небольшое слуховое окно проник робкий свет нарождающегося дня, а они все не могли оторваться друг от друга. Уставшие, уснули, когда в поселке во всю горланили петухи. Однако их разбудили не петухи, не занимающийся рассвет: спешить Красникову в это воскресенье не было нужды. И Галинке, посапывающей у него подмышкой, не идти на работу. Их разбудили далекие гудки множества кораблей, глухие взрывы, настойчивая дробь зениток. Приподнявшись на локте, они с тревогой вслушивались в эту нарастающую какофонию звуков, доносящуюся со стороны Одессы.

Что? Зачем? Почему?

И вдруг над поселком с ревом пронеслись самолеты. Учения? Не может быть, чтоб такие. Выскочил во двор в одних трусах. Глянул вверх: три самолета с крестами на крыльях скользят над самыми крышами, стреляя из пулеметов и пушек. Звонкие удары пуль, точно взбесившиеся невидимые кони, отметили свой бег фонтанчиками пыли вдоль улицы, заросшей лебедой и полынью, раздробили крышу соседнего дома, исторгнув изнутри сизый дым, и поскакали дальше.

Война? Да, война. О ней говорили, ее ждали. Даже был какой-то приказ о боевой готовности. Но он касался воинских подразделений и кораблей. И в увольнение отпустили немногих — только тех, кто был в наряде в прошлый выходной и не имел никаких замечаний.