Севастополист

Когда мы говорим: наша жизнь такая-то или другая – или рассказываем о том, что любим делать в жизни – ну, как я, например, до того, как попал в Башню: кататься по шоссе, купаться в море, ходить к Точке сборки, курить сухой куст, беззаботно гулять со своими друзьями… Есть в этом простом на первый взгляд перечислении бесхитростных удовольствий нечто странное – то, что не бросается в глаза, а то и вовсе не попадает в поле зрения. Когда говорим о своей жизни, мы упоминаем только то, что происходит с этой стороны. И ладно, что упоминаем – нет, мы считаем жизнью лишь то, что происходит на берегах снов, совсем забывая о погружениях в само их море.

Мы никогда не упоминаем сны, перечисляя события своей жизни, как будто это теневая сторона, не заслуживающая и толики внимания. Конечно, она очень личная, и порою случается, что она остается единственной, доступной только нам и неподвластной проникновению чужаков. Так было, например, на Созерцании, где все просматривалось и каждый был на виду у всех. Но в сны невозможно заглянуть, они остаются той жизнью, которая может быть только твоей.

Так повсюду, это закон, на который у нас нет никакой возможности влиять и нет такого права: ведь жизнь не наша собственность, мы только пользуемся ею, подключаемся к потоку, не понимая, откуда она берется и куда в конечном счете исчезает. Но если сон не что иное, как одна из частей этой жизни, разве может он подчиняться каким-то иным законам?

Во сне существует отдельный мир. И он может быть сколько угодно похож на тот, что мы привыкли называть нашим, настоящим. Когда мне снится Севастополь и я гуляю по его улицам или парю над ними – разве я могу сказать, что он не существует? Нет, быть может, он и существует именно таким, каким снится мне здесь, в Башне, после того, как я его покинул. И, видя город во сне, я по-настоящему попадаю в него.

Кто знает, вдруг во снах мы полноценно пребываем в тех местах, которые нам снятся? Это не так абсурдно, если принять одно допущение: и наши сны, и наши действия в них и вне их, и город, стоящий и там, и там – все жизнь, все неразрывная часть одной линии. Но мы дробим ее, уничтожая сон, как максимум – оставляя его в виде воспоминания. Однако воспоминание о сне – это уже не сон, оно существует на берегу моря. И когда мы просыпаемся, оно держится совсем недолго, а затем и вовсе исчезает. Мы отказываем снам в праве считаться частью наших жизней, они затмеваются тем, что мы делаем в так называемой реальности. Но кто сказал, что сон не реальность? Или другая реальность? Нет, сон – та же реальность, ведь берег и море – часть одного целого.

Погружаясь в сны, мы точно так же забываем привычную нам реальность, как, проснувшись, забываем сон. Но для жизни – той самой прямой линии – ничего не меняется в момент перехода, мы продолжаем быть теми же – собой, мы продолжаем жить. Мозг, сердце, та малопонятная сущность, что ветхие любили называть душой, а я скажу просто: чувства, – все это остается нашим, не претерпевая изменений, оставаясь все теми же мозгом, сердцем и чувствами. Или малопонятной сущностью – возможно, кому-то так нравится больше.

Руки и ноги, органы чувств – лишь исполнители нашей воли, их действие или бездействие не отличает реальность от не-реальности само по себе. Так ли принципиально, используем мы их в определенный момент жизни или нет? Среди главных отличий снов от того, что мы именуем реальностью, часто упоминают то, что мы не можем контролировать сны. Но это тоже не так. Находясь внутри сна, мы также не помним той части жизни, что протекает наяву, и если смотреть на нее оттуда – она кажется такой же неконтролируемой, что и сон. И даже момент пробуждения не может контролироваться нами: мы не можем захотеть проснуться и моментально сделать это, так же, как по щелчку пальцев не можем погрузиться в сны.

Настоящая разница между так называемой явью и снами одна: сны нелинейны. Нанизываясь на непрерывную ось жизни, они не ограничиваются ею: разветвляются, как дерево с множеством ветвей на стволе, наматываются слоями, как рулон на втулку, обрастают мясом, как кость животного. Явь продолжается, не нарушая цепочки: ее бусины катятся друг за другом, будто в руках Алушты, неспешно перебирающей свое ожерелье. Сны же – за редкими исключениями – не продолжают друг друга, их набор кажется хаотичным. Они могут повторяться, но это свойство тоже не делает их ближе к яви, где повторение одного и того же от сна ко сну хотя и является нормой для большинства известных мне горожан, однако все рушат детали: вроде бы делаешь то же, примерно в том же порядке, но каждый раз все равно немного по-разному. Возможно, нам не удалось еще придумать такую линейку, чтобы суметь ею измерить сны, – да и, чего уж скрывать, эта задача мало кому интересна. Но если говорить обо мне, то за все пребывание в Башне я укрепился в мысли, что сны – это жизнь; хотя и в другом измерении, но это все та же жизнь. И она совершенно равна с явью.