Севастополист

Ни разу в Башне – ни до, ни после разговора с Фе в тесных коридорах промежуточного уровня – я не встречал проводов Сервера веры, но что, если они проведены прямо в сны? Каждому, кто родился здесь, кто идет вверх и кто нашел свое место?

Нет, это, наверное, глупость.

Но глупость и то, что, вспоминая, например, какого-нибудь человека – который ушел насовсем или с кем ненадолго простились, пытаясь воссоздать в своем сознании его образ, мы вспоминаем только то, каким он был по эту сторону сна. Чем занимался, что говорил, чем запомнился. Я убежден, что причиной тому – только нехватка информации, катастрофический недостаток сведений о настоящей, полноценной жизни человека. Ведь только представьте: знай мы ту жизнь людей, что за пределами яви, как изменились бы представления о них! Какими бы стали они в наших глазах? Остались бы теми, кого мы привыкли ими считать? Остались бы мы для них, узнавшие новую правду, теми, кого они знали как нас?

Эти вопросы обречены быть бесконечными, как я, например, или все мои прекрасные друзья обречены остаться в Башне, однажды приняв ее. Люди сокрушаются, что тратят целый пласт жизни – фактически половину – на какой-то бесполезный сон, якобы нужный только для того, чтоб «зарядиться». И мало кто жалеет, что тратит другой пласт, оставшуюся половину на собственно явь. Мало кто понимает то, что понимаю я: провести всю жизнь во сне, лишившись этой яви, могло бы быть не менее – а то и более – увлекательно, чем проживать ее здесь. Мало кто задумывается об этом, и меня, молодого работоспособного севастопольца, никогда не посещал этот вопрос. Но все давно изменилось, и, как бы мне ни хотелось откреститься от этого, изменился и я сам.

Ясность

Мои сны тоже менялись.

Сложно передать обычными словами, как я отоспался после Созерцания. Это был сладостный и мучительный сон. Но я понимал одно, еще не покинув его, – понимал настолько отчетливо, будто мне в сердце воткнут острейший нож и жить осталось всего пару-тройку вдохов и одно неизбежное падение на потяжелевшую вмиг землю – этот сон был явственнее яви, он был живее, чем жизнь, и, может быть, только благодаря ему я мог идти дальше и говорить всем, кого встречу на пути, что еще жив.

Если в городе моя жизнь была горизонтальной и протекала параллельно небу, в Башне ее движение стало направленным точно вверх: она превратилась в один бесконечный подъем все выше и выше, который стал и содержанием ее, и смыслом. При этом сны превратились в альтернативное измерение – не горизонтальное, конечно, что стало бы противоположностью яви; скорее глубинное. Они не уводили меня в запредельные дали, не показывали невозможное и несуществующее; они будто корректировали явь, уточняя, кто я есть на самом деле в данной точке своего пути и где я на самом деле, что это за путь и точка. Все, что показывали сны, да и то, как я это все пытаюсь объяснить, нельзя воспринимать буквально – они не особо хотели зависеть от того, где пребывало и чем занималось мое физическое тело.

Первые сны, едва я только поднялся в Башню, были пугающи и непонятны. Потом они отступали, но иногда возвращались вновь – в те самые моменты, когда я меньше всего был готов к ним: мрачный символизм «встречи» с Кучерявым, обернувшимся в итоге Фе, так и остался мне неподвластен. Но все же, если брать общий, усредненный коэффициент сна, то правда будет в том, что чем я выше поднимался, тем более прозрачным становился этот коэффициент. Конечно, не стоит бросаться к науке за помощью – наука мало что знает о снах, а этот коэффициент существует в моей голове, и нигде больше, я придумал его, чтобы располагать хотя бы какими-то, пускай и хрупкими, инструментами, чтобы объяснять то, что кажется необъяснимым.

Этот опыт привел меня к мысли, что жизнь и сон являются чем-то вроде сообщающихся сосудов – и есть нечто неизменное, что постоянно перетекает из одного в другой; это перетекание и есть жизнь, а то, что перетекает, – ясность.

Ясность – это константа и для яви, и для снов. Когда ее достаточно вокруг, сны опутаны туманом и страхом; их нужно разгадывать и расшифровывать – но люди не делают этого, так как не видят смысла. До какого-то момента не видел его и я; вдобавок ко всему, довольно долго было просто не до этого – на стороне яви разворачивались события покруче любых снов.

Но чем дольше реальность оставалась окутанной туманом, чем больше я сомневался в ней и порой – чего уж говорить – отчаивался, тщась разгадать замыслы Башни, тем прозрачнее и яснее становились мои сны.