Севастополист

Но когда мы поднялись еще выше, я наконец увидел то, что до сих пор скрывали каменные стены, – и от увиденного захватило дух. Наша пещера была со всех сторон окружена другими, такими же пещерами – они уходили во все обозримые стороны, и ни в одной из этих сторон им не было видно конца. Все они были одинаковы в размерах и связаны между собой высокими и узкими проемами. Но самым потрясающим было другое – из центра каждой пещеры ввысь уходил фантастический, неописуемый свет. Это сияние будто смешало в себе все возможные цвета, и все они были неотделимы, но при этом каждый из них был виден настолько отчетливо, что невозможно было понять, какой цвет ты видишь в данный момент. Каждый словно выходил на первый план, но при этом не оттесняя остальные цвета, да и первого плана в этом едином потоке не было и не могло быть, просто любой цвет был первым, любой бросался в глаза. Это бесконечное сияние вырывалось из глубин пещер и тянулось прямо к потолку, где горела огненным, раскаленным цветом, как подогретый кусок металла, гигантская ровная пластина.

– И не подумал бы, что небо может быть таким, – ахнул я.

Кучерявый рассмеялся – нетерпеливо и торжествующе. Ему понравилась моя реакция, он ждал ее.

– Мы очень мало знаем о небе, хотя столько на него смотрим, – сказал Крым, растягивая слова. – С другой стороны, мы ведь именно что только смотрим и не особо стремимся знать, что там, мы мечтаем, глядя на небо. А детальное, подробное знание – оно все разрушает.

– Это почему? – только и спросил я. Шок от увиденного еще не прошел, и я будто заново учился мыслить и произносить слова.

Наша скамейка наконец остановилась, зависнув где-то посередине между вершинами каменных стен и потолком.

– Видишь ли, неба как такового уже нет, – неожиданно сказал Крым. – И нет его очень давно.

– Но мы же в нем? – удивленно спросил я. – Ты сам сказал.

– То, что теперь представляет собою небо, далеко от того, каким оно было в изначальном смысле. Смотри, – он показал рукой в сторону струящегося света. – Как ты думаешь, что перед тобой?

– Свет, – зачарованно сказал я. – Прекрасный свет.

И как только я это сказал, меня внезапно осенило. Я бросил на Крыма испуганный взгляд, и он, поняв, что ко мне пришло осознание, удовлетворенно кивнул.

– Это ламповые поля, – произнес Крым и подтвердил мою догадку. – Избранные, которые добрались до этого места, чтобы выполнить миссию, зажигают свои лампы здесь. Поле, где горят лампы, мы называем теплое ламповое поле. И действительно, когда окажешься рядом, поймешь, о чем я. Но тепло не разливается по пещере, как масло по сковороде, оно притягивается к конденсаторам, которые ты видишь на потолке, а поскольку его притяжение сильно, то совершенно не расплескивается в дороге. Как и все в Башне, этот механизм работает идеально, – он снова довольно улыбнулся.

Моя рука потянулась к виноградине – чтобы понять происходящее, требовался электрический заряд.

– Но зачем это все нужно? – спросил я, проглотив ягодку.

– Мы подступаем к самому сложному, – сказал Крым. – Я постараюсь объяснить лишь внешний эффект, чтобы избежать технических подробностей и не рушить мечты. Ведь, глядя на всю эту красоту, так и хочется мечтать, не правда ли?

– Правда, – искренне согласился я. – О том, чтобы стать ее частью.

Кучерявый задумался, уставившись вдаль. Кажется, он тоже был тем еще мечтателем, подумал я.

– Стать частью неба когда-то мечтали и ветхие, – начал он, собравшись с мыслями. – Ведь ты знаешь, что наша жизнь не момент, не статичная капсула, в которой нас несет мимо всего. Есть настоящее, прошлое, будущее. Ты чувствуешь время, потому что иначе и быть не может – ведь это оно тебя выбрало. В нашем мире – я имею в виду и Севастополь внизу, и нашу Башню – время тоже существует, но оно упразднено. Не как явление – конечно, упразднять время было бы той еще глупостью, – но из обихода его убрали. Ведь по большому счету в нем давно нет никакой необходимости как в мере, константе, от которой можно было бы отталкиваться, чтобы зафиксировать изменения. Но все дело в том, что сама наша жизнь – и есть та константа, и никаких изменений в ней нет. Потому что день не сменяется ночью, дни недели, года не проходят – вернее, проходят, но незаметно, без видимых признаков того, что они прошли. Мы живем в застывшем мире, похожем на замерший день, но люди рождаются, живут и отмирают – а это доказывает, что время никуда не делось. Но когда-то – а ты понимаешь, что это было очень и очень давно – люди жили совсем в другом мире. – Он помолчал и зачем-то добавил: – Правда, это были и совсем другие люди.

– И где же они жили? – спросил я, все еще будто не веря в серьезность слов Крыма и не понимая, к чему он ведет.

– Территориально тот мир находился здесь же, – ответил он. – Вернее, небольшая часть мира.

– Ты хочешь сказать, что когда-то не было Севастополя? – вырвалось у меня.

– Вовсе нет, – поспешно возразил Кучерявый. – Севастополь существовал. Но сам мир был значительно шире. И вот у того-то, старого, мира действительно было настоящее небо.