Севастопология

Уже забавно. Страна огромная, страна равнинная; считается, там степь да степь кругом. Если не считать Урал, Алтай и Кавказ. Куда ни глянь, в глаза тебе твёрдо смотрит горизонталь горизонта. Но мышление, действие, код продвигается вертикально. Мне кажется, люди правы, к сожалению, «та» культурная коммуникация попахивает иногда насилием, даже если она надушится (иногда с избытком): в просоветских речах строителя избы Зиновьева, как и в антирусских речах ненависти мрачного художника. Один аргументирует (агитирует) как антисемитский неославянофил, другой как русофобский новоеврей – они грустно схожи в их однобокой брутальной сентиментальности. Но вот что мне хочется учинить над ними, когда они виляют стрелкой своего компаса.

Светятся у обоих русые волосы, сверкают зелено-голубые глаза. Оба в середине жизни, 30 +, оба не очень знают, на что бы употребить эту жизнь, и оба помешаны на идеалах своего культурного пространства. Они уговаривают меня, перетягивают меня каждый на свою сторону – кто в монастырь, кто в мастерскую художника. В возвышении и унижении, в или-или и в безоговорочной капитуляции перед различением. Логическое мышление – присутствует. В любви к мысли и прочерку-тире – верны. Вплоть до того места, что судьбу следует принимать и нечего субъекту противиться ей – как и историческому предопределению. Не замечать, как переливается через край всякая основа коммуникации, этот трезвый напиток по имени доверие. Страна велика, можно сбиться с пути, можно и вовсе уехать из страны. Один говорит, что это предательство, другой – что это лучший выход.

Но как же это было? Ещё раз: русский в Москве, цитируя советский фильм Люди и звери, спрашивает, есть ли любовь за границей, а я вместо ответа спрашиваю, а где находится эта заграница. Он в ответ предлагает взять ещё один мандарин. Я предлагаю поехать в Севастополь, это они делают в конце фильма, втроём. Он пишет, что я более русская, чем большинство русских в нынешней России, и, забыв об этом, позже пишет, что евреям и русским не о чем говорить. И что этого я могу прождать всю жизнь, и скорее луна упадёт на землю.

Юлимонд – такова кличка самого старого школьного друга, тоже блондинистого – бросил аспирантуру в Потсдамском институте географии и пишет теперь с азартом для жёлтой прессы. Его работа называется образованием общественного мнения, так он говорит. Он предлагает мне купить бронежилет и поехать с ним в Украину, переводить для его газеты. Раньше он говорил по дороге в школу, что успешно бомбил в компьютерной игре мой родной город. Мы перестали тогда разговаривать.

Сейчас балконные перила стали бы мне намного ниже, чем раньше – хватило бы одного сильного движения. Во избежание этого я пишу любовное письмо из вестибюля Комической оперы, из государственной библиотеки Берлина, из Центральной библиотеки на Церингерплац и из Ленинки недалеко от площади Революции. А что ещё делать в этих центральных органах. Я пишу письмо в университет, нет, в универсум. Чтобы он вычеркнул из плана неистовых экс-активистов андерграунда. Чтобы остановил мужчину, который сдаёт в гардероб Ленинки книгу, в которую встроил бомбу, о чём мечтает художник от слова «худо». Чтобы шепнул мальчику-с-пальчик на ухо: расслабить и помирить блондинов и неблондинов – и увести бы их в баню.

В поезде Киев – Варшава я слышала от одной молодой, образованной украинки, что в Киеве мужчины часто импотентны, из-за чего она наезжает к своему новому другу в Польшу. Было бы хорошо, если бы они снова смогли обрести свой жизненный смысл и свою чувственность.

Скоро мне не придёт в голову уже ни одного правила на этот счёт. Правила веры уже распались. Я одним махом прыгаю к крепкой вере и хотя не знаю, как она выглядит, но верю в неё, в примирительницу Крыма, чтобы навсегда распрощались с окровавленной землёй.

Я направляю моё письмо в департамент питания и культуры. Обе ветви предоставляют стабильное местопребывание в парламенте миндального дерева: они не только взаимно обусловливают друг друга, они развиваются параллельно и даже успешно парализуют друг друга. Рагу культуры одному по вкусу, другому не особо. Совсем без него не обойтись, это – мясо на рёбрах, соль супа. Культура происходит от агрикультуры, так же, как сперва идёт хлеб на стол, а потом уж мораль под стол.

Сажать продукты питания и потом из них что-то готовить с калориями и пряностями, есть культура, есть с ножом и вилкой – это ещё больше культура, а если он ест то, что я люблю, мы чувствуем сродство, мы вместе, сообща, и нам не приходится прибегать к языку слов.

Когда нечего есть, люди теряют дружелюбие. Если нет простой еды, к которой они привыкли, они будут что-то делать для того, чтобы опять до неё добраться. Если ты не получишь еды, ты получишь войну. За настоящую культуру, за привычное блюдо, за то, чтобы никто не голодал. Неразборчивый почерк войны в нашем империальном филиале мы – как и во всей сети «Вост. Духа» – вычеркнули из геокулинарной карты.