Севастопольская страда (Часть 3)

Он смотрел войска и на Инкерманских высотах и на Мекензиевых горах и видел, что отступать с такими солдатами нельзя. В то же время он видел, что армия союзников утомлена: иначе чем же и как было бы объяснить молчание их батарей?

Знаменитый Камчатский полк был выведен на смотр в одном только батальоне, численно меньшем, чем в мирное время. Командир полка объяснил царю, что есть еще один батальон камчатцев, но стоит на позициях.

- Ничего, один батальон камчатцев стоит иного целого полка, - сказал царь и добавил: - Вот эти, например, два правофланговых, что за молодцы такие? Как фамилия?

Тот, к кому обратился царь, уже пожилой на лицо, но выше всех в полку ростом, сероглазый здоровяк, степенно ответил:

- Михайлов Семен, ваше императорское величество!

Но во второй шеренге стоял разительно похожий на Михайлова Семена, почти столь же высокий молодчага, но только гораздо моложе на вид.

- А твоя фамилия? - обратился к нему Александр.

- Михайлов Степан, ваше императорское величество! - как эхо первому, отозвался второй богатырь.

- Вы что же, братья, что ли?

- Степан, это мой сын, - ответил Семен.

Оба они были унтер-офицеры, оба с Георгиями, но совсем не по форме у обоих прицеплены были к поясам не тесаки, а французские сабли; кроме того, еще пистолеты оказались у обоих засунуты за пояс, и эта вольность в вооружении заставила царя спросить Семена Михайлова:

- Откуда у вас обоих сабли?.. Какой вы губернии уроженцы?

- Сабли нам пожалованы были за храбрость нашу, также и пистолеты, ваше императорское величество, - расстановисто объяснил Семен Михайлов, а урожденные мы Новгородской губернии, пришли оттоль защищать землю русскую!

- Так вы волонтеры, значит! Молодцы! Спасибо вам, братцы!

- Рады стараться, ваше императорское величество! - истово и согласно рявкнули оба.

- Спасибо, спасибо... Будете в Петербурге, заходите ко мне в гости: я вас не забуду.

- Пок-корнейше благодарим!..

И даже не добавили на этот раз титула, - так озадачило богатырей-новгородцев это царское приглашение в гости.

От Камчатского перешел царь к смотру других полков, и в каждом полку находил он кого-нибудь из солдат, украшенных крестами за храбрость, с кем говорил, - "удостаивал разговором", но в гости пригласил только Михайловых, о чем узнал на другой только день, когда царь уже уехал, пластун Василий Чумаченко, бывший по обыкновению в секрете перед позициями другого батальона камчатцев, у Черной речки.

Как он жалел, что не был на смотру!.. Несколько раз срывал он с себя облезлую папаху и швырял оземь, - так досадно было ему, что зло подшутил над ним случай... Ведь мог бы и он, - тоже волонтер и тоже унтер-офицер да не с одним, а двумя крестами, услышать от царя это: "Будешь в Петербурге, заходи в гости: я тебя не забуду".

- Пойдете когда-сь к государю? - настойчиво спрашивал он Михайловых.

- Да ведь мы в Петербурге не бываем, - отвечал отец, а сын добавлял:

- Разве это всурьез сказано было? Куда же мы, мужики, в гости к государю годимся? Ни ступить, ни молвить... Да нас от дворца, небось, вот как погонят!

- А я бы пошел! - горячился пластун. - Эх, кому надо, мимо того прошло, а кому не надо, тем присыпало!

- Поди-ка такой, собаки, небось, последнее на тебе дорвут, усмехнулся Степан Михайлов, но Чумаченко даже не поглядел на свою драную черкеску.

- Одежу бы, конечно, новую справил, что ж такого... А зато бы я знал бы, что мне сказать государю надо, и, может, мое дело бы тогда повернуло куда следует, а не как теперь.

Чумаченко не проговорился, конечно, отошел сумрачно, но мысль явиться во дворец к царю и у него выпросить себе прощение захватила его так сильно, что в тот же день поделиться ею отправился он к Хлапонину.

Хлапонин выжил, казалось бы, вопреки даже самой медицине, так по виду безнадежно был он измят в кровавый день штурма двадцать седьмого августа.

Почти вся спина его стала сплошной вздувшийся кровоподтек; три ребра надломлены; ноги и руки в ожогах и ранах... Терентию не пришлось тащить его до Павловских казарм, - попались навстречу носилки, - но когда он увидел, как забит до отказа ранеными здешний перевязочный пункт, он решил не возвращаться на свой бастион, пока не устроит "дружка" в том самом госпитале на Северной, в котором лечился от штыковой раны сам в июне.

Его подбадривало то, что иногда Хлапонин открывал глаза и смотрел на него благодарно, даже пытался шевелить губами. Он не хотел верить, что "дружку" осталось жить всего, может быть, час, два и что напрасны все его заботы. Даже когда говорили ему: "Помрет, должно..." - он готов был кулаками доказывать любому, что тот дурак. И добился все-таки места для носилок с Хлапониным на барже, которую паровой катер перетянул на другой берег.