Северная корона

— Сокращенно — Аркадий.

— Здорово! — уважительно сказал Пощалыгин. — Расписал про нашу роту. И тебе выдал… А ругать в газетке дозволяется?

— Конечно. — Подошел сам Чибисов. — Нерадивых бойцов. Критикуют.

— Здорово, — повторил Пощалыгин.

Дни подстраивались один к другому в затылок — однообразные, бедные внешними событиями. От зари до зари солдаты занимались учебой: изучали винтовку, автомат, ручной пулемет, гранаты, проводили боевые стрельбы, совершали марши — иногда в противогазах, зубрили уставы, окапывались, атаковали, отбивали воображаемые нападения танков и самолетов и чего только не делали! К отбою уставали так, что язык вываливался, по определению Пощалыгина. И погода не радовала: солнце прорезывалось изредка, небо в тучах, перепадают дожди, утрами и вечерами не рассеивается гнилой туман.

Народу в отделении поубавилось: на кратковременные сборы ручных пулеметчиков откомандировали в дивизию Захарьева, Чибисова вызвали в полк — сперва на семинар агитаторов, а после оставили на семинаре редакторов боевых листков. Прощаясь, Чибисов наказал Рубинчику сохранять его письма, и теперь Александр Абрамович беспокоился не столько о своей корреспонденции, сколько о чибисовской.

Почтальон приходил перед обедом. Это был пятидесятилетний нестроевик, страдавший плоскостопием и мобилизованный совсем недавно. Почтальон неимоверно тощ, и шинель на нем болталась, как на пугале. Его замечали издали: «Петрович ковыляет!» Фамилии его не знали.

Петрович, расстегивая клеенчатую сумку, хромал в центр тесного круга и вздымал пачку разноцветных бумажных треугольников. Показывал в улыбке бескровные десны:

— С условием: плясать!

Но никто не плясал. Счастливцы нетерпеливо выхватывали у Петровича треугольники и отходили. Сержант Сабиров, прочитав письмо, сидел неподвижно, скрестив ноги, и смотрел вдаль, за лесную кромку, на юг. Курицын заливался краской, перечитывая письмо, и с каждым разом румянец становился гуще. Рубинчик получал не треугольники, а конверты: в них почти всегда были фотокарточки жены и двух дочерей, толстощеких и горбоносых, как Рубинчик. Показывая фотографии, Александр Абрамович объяснял: «Мой брат Иосиф фотограф. Щелкает».

Еще не вскрывая конверта, он вопрошал у Петровича!

— Чибисову есть?

Если не было, Петрович разводил руками, как бы оправдываясь:

— Пишут. Вон и Пахомцеву, и Пощалыгину пишут, И Захарьеву…

Случившийся поблизости старшина Гукасян сказал:

— Захарьеву неоткуда получать. Погибла у него семья.

— А вот у меня, ежели на то пошло, куча родных, знакомых и прочих близких. А переписки нету, — сказал Пощалыгин, и его выцветшие глазки, как тогда, при упоминании о приснившейся Аннушке, утратили на мгновение свой нагловатый блеск, стали грустными.

— Напишут, беспременно напишут, — по выработавшейся привычке утешать шамкал Петрович, хромая дальше.

Сергей провожал его взглядом, пока болтающаяся, как на палке, шинель не скрывалась.

Но сегодня все произошло по-иному. Едва отдышавшись, Петрович поманил Сергея пальцем:

— Пахомцев, танцуй! Кто прав? Написали?

Сергей, будто через силу, подошел к почтальону, взял сложенный из листа ученической тетради треугольник и, беспомощно озираясь, завертел его в руках.

— Ополоумел от радости, — сказал Пощалыгин. — Да раскрой! Читай!

Сергей опомнился. Взглянул на обратный адрес. «Краснодар, улица Чапаева, Пахомцева…» Мама! Жива! Тугое и горячее подступило к горлу, и, чтобы не заплакать, Сергей закусил губу.

Он протолкался сквозь толпу и пошел к курилке — скамейке из березовых жердей у врытой в землю бочки с плавающими окурками, развернул треугольник. На серой в волосках бумаге, исчерченной косыми линиями, прыгали фиолетовые с наклоном в разные стороны буквы.

«Дорогой мой сынок Сережа!» Он прочитал письмо и от волнения мало что понял. Ясно было одно: мама жива. Жива!

Успокоившись, вновь поднес листок к глазам: