Северная корона

Сергей оглянулся. Из его отделения на концерте почти все. Раскрыв рот, внимает происходящему на грузовике Курицын; не шевелятся Сабиров и Чибисов; одобрительно кивает Рубинчик, его щеки колышутся; не спускает взора с певицы Пощалыгин. А вот и лейтенант Соколов — растопырив пятерни, оглушительно хлопает после каждого номера. Старшина Гукасян презрительно выпятил губы.

Не оправдал надежд старшины и баянист: играл вальсы да польки. В заключение еще раз выступила пышная женщина с кудряшками. Теперь она была в трусиках и майке, и Пощалыгин восхищенно цокнул языком. Артистка показала обруч, стала пролезать в него. Она стояла, наклонив голову к самому полу, сложившись вдвое, и руками толкала обруч. Но на бедрах он застрял, не поддавался. В первых рядах зашушукались, Пощалыгин хохотнул:

— Жми, милаша!

— Перестань! — Сергей дернул Пощалыгина за рукав. — Не болтай.

— А ты не закупил! — огрызнулся тот. — Учитель объявился…

«Эх, толстая кожа», — подумал Сергей. Ему было отчего-то остро жаль и пожилого отечного Златогорова, и одноглазого жонглера, и покрытую от холода гусиной кожей женщину, которая никак не могла пролезть сквозь обруч.

В шалаше перед сном Пощалыгин распространялся:

— Вкусная бабенка. Ну, та, в дырку лезла… А что! Искусство! Это, паря, мудреная штука. Я, ежели на то пошло, тоже к нему касался. Во как! Между прочим, прошел богатую школу жизни. В стране, почитай, нету уголка, где б не был Гоша Пощалыгин. Брехать не стану: заграницу не нюхал. Но Россию проехал! При случае обокажу… А сейчас про это… про искусство…

Двое уже спали — Рубинчик свистел носом, Захарьев скрипел зубами, протяжно зевал Чибисов. Курицын подобрался поближе к рассказчику. Сержант Сабиров сказал:

— Не затягивай, Пощалыгин. Отбой скоро.

— А чего затягивать? Что у меня, соображай нету? Ну вот… Об ту пору я проживал в Чите. Это моя родина, Забайкалье. Небось слыхали песню: «По диким степям Забайкалья»? Голос у меня хриповатый, а песня мировая. Чего? Не беспокойся, сержант, всю песню петь не буду… Да… Молодой тогда был, лет двадцать, вроде Пахомцева. А может, и помоложе, как Курицын. Молодой, а насчет баб тертый, виноват… насчет женского пола. Обожаю их, чертовок!.. Слесарил я на заводе, паровозы, вагоны латал. И была на заводе, в конторе, девка. Ух красавица! Картина! Люсей звали. Решил я за ней приударить. Ну, так и этак — на танцы приглашаю, в парк, в кино, букетики дарю. Ни в какую! И тут надоумило меня. Люся-то увлекалась искусством, проще выразиться — самодеятельностью. Играла в драмкружке. Я и заявляюсь туда: запишите. Те удивляются: ты же предпочитал гулянки? Повлекло, говорю, на сцену. «А талант в наличии?» — «В наличии». Ну, не буду брехать насчет таланта, с произношением мытарился, слова не так говорил, а насчет Люси — порядок! Читки всякие, репетиции там, премьеры, спектакли — и на этой базе через месяц Люся моя. Искусство подсобило… Но оно и подвело. — Пощалыгин завозился, еловые ветки под ним хрустнули. — Подвело, и еще как! Ставили мы пьеску. Под названием «Коварство и любовь». Сочинения, кажись, Шекспира.

— Шиллера, — угрюмо поправил Сергей.