Северная охота

— Вот и живут они в этом лесу на деревьях и сами — деревья. А развертываются девками, приманивают пару. И какая приманит, сейчас обернется стерхой и его обернет. И тогда улетают на Вирий…

— Как еще тебя не обернули?

— Обертывали летось, — серьезно об'ясняет Шкулев, — да видно, до конца не довернули. Ты слухай. Обранил я оленя на реке Кисловке, а он — сюда. Я за ним, да двое суток не спавши и гнал, как солнце бессонное. К этому лесу пришел, совсем потерялся олень. Так мне бедно (обидно) стало. Присел я под кустом, не пивши, не евши. Вижу: три стерхи летят мимо. Позавидовал я стерхам. «Как же, — говорю, — вам легко летать, а мне и побегивать трудно».

И вспомнил из песни:

Гуси, гуси, лебедушки,
Молодые молодушки,
Уроните мне по перышку…

— Ну и что же?

— Да видишь: до конца не довернули, — наивно объясняет Шкулев.

Он не хочет рассказывать дальше. К чему? Ведь вышла неудача…

— Стерхи, девки, — ворчит недовольно Фаддей, — а есть ли там лоси?..

— Фью? — присвистывает Павел. — Там всякая живность есть. Вот сами увидите.

— Вот там еще озеро Курье, а дальше и Девичий лес, — указывает Павел.

Игла насторожила ухо и вытянула морду, потом слабо взвизгнула и бросилась вперед.

— Игла, назад! — Назад итти на обход, дугою вдоль берега. А она не слушает, летит, воздух пронзает своим длинным вытянутым телом. Впрямь игла. По земле расстилается и лает тихонько, прерывисто, зло.

— Скорей! — говорят эти острые звуки.

— Скорей, уйдет…

— Господи, неужели она взяла дух лосиный за десять верст, через озеро Курье?

Летим, как бешеные, по льду. Абрамка и Павел опять впереди.

— Наддай-ка, Фаддей, а то мы и к жаркому опоздаем!..

Глаза вылезают на лоб. В груди свистит. Лыжи как-будто мешают бежать и волочатся сзади… Наддай, наддай!..

На льду впереди показались две черные точки. Что это, олени или лоси? Нет, эти поменьше. И головы без поперечной черты, — значит, безрогие.

— Волки, — бросает Шкулев на ходу.

Мчимся наискось, чтобы перенять им дорогу. Вот они стали поближе. Мне кажется, будто я вижу их ясно. Волк и волчица, высокие и худые. У них кровавые очи и слюнявые пасти. Головы низко пригнулись к земле. Бегут, принюхиваются, видно за дичью по свежему следу.

Фаддей снимает ружье с плеча.

— Не стоит, оставь. К чему нам эта падаль?

Волки подняли головы вверх. По ветру доносится тонкая жалоба.

— Спасибо, господа волки, за вольную подмогу. Прощайте покамест!..

Волки исчезли, как призраки. Вот он — след. Какой он глубокий, раскидистый! Местами сквозь снег ветвистые ямы доходят до самого льда. Одни потемнели от нижней воды, другие подкрашены кровью. Павел нагнулся и взял горсть мокрого снега из ископыти.

Свежий, сейчас прошел. Направо, айда!..

След поднимается в гору, в кусты, в частый и мелкий подлесок. Сквозь чащу пробита дорога, бешено, слепо и прямо, как-будто по шнуру. Влево и вправо размотаны сломанные елки и березки. Сломаны как-будто ураганом, срезаны крепкой сталью, но только местами, на свежих изломах, — кровавые пятна.

Видно, живая бегущая сталь, расчищая дорогу, сама трепетала от боли.

Кочкарник, широкое поле. Опять перелесок.

Луга мертвые, занесенные снегом. А это должно быть уже Девичий лес. Прямые березы похожи на белые свечи. Кто их расставил так чинно и стройно? Царапин нет на белой блестящей коре. Вершины кудрявятся сетью разбухших побегов в предчувствии зеленого расцвета.

— Дайте дорогу нам, белые девки! Отдайте добычу.

Лает Игла налево в густом ивняке и визжит, и захлебывается, и громко зовет:

— Сюда! Сюда! Я нашла! Я догнала!..

— Прибавь-ка, Фаддей!

Фаддей вылетает вперед, огромный, грузный и страшный, и мчится по узкой тропинке тоже, как лось, только рогов у него нет.

— Го-го-го! — зычно и грозно раздается его крик.

Вот он, лось. Он высокий и серый, как лошадь в оленьем убранстве, и голова у него, как толстый березовый корень, и лопаты рогов о шестнадцати копьях, как две боевые машины… Увяз по колено в снегу, а задом прижался к рогатому пню и морду нагнул до земли, и в диких глазах светится ярко и мрачно: «Ну-ка, сунься».

Злится, заливается Игла, бегает кругом, суетится, проваливается в ямы, а близко не подходит. Она не торопится узнать, какие у лося копыта. Только круги замыкает то слева направо, то справа налево. Пробежит за спиной у добычи и тявкнет: «Дескать, не думай уйти. Я тут стерегу»…

Абрамка хватает винтовку на руку. Раз! Мимо!.. Лось стоит, как вкопанный в землю, не пошатнется, как каменный.

Павел гогочет и медленно прикладывается из своей кремневой пищали.

Она — английской работы и клеймо на ней: «Лондон, 1820». Павлу досталось от деда. Еще десять лет — и можно справлять ей столетний юбилей.

Сколько лосей и моржей она перебила, а сама все живая.

Ствол у нее легкий, как дудка. Игрушечное ложе. Мелкие пули, как пчелы. И выстрел не громкий, словно хлопушка ударила.

— Не трогай!

Фаддей поворачивается к Павлу и яростно кричит и машет рукой.

— Чего ты, леший?

— Не трогай, убью!

Даже лицо у него потемнело, как-будто чугунное. Вправду, леший.

— Четверо вас, — рычит Фаддей. — Пся кров. Надо итти одному…