Северные амуры

Коновницын, Толь и денщик помогли плачущему старцу подняться, усадили в кресло. Денщик сунулся было к нему с кувшином и тазом для умывания, предварительно встряхнув и без того тщательно вычищенный мундир, но фельдмаршал оттолкнул его и, как был в халате на заячьем меху, обратился к Коновницыну:

— Петр Петрович, голубчик, если Наполеон идет на Калугу, то, следовательно, надо его остановить перед Малоярославцем. Распорядитесь!

«Ему и карта не нужна — все помнит и все видит единственным глазом. Какое величие ума и сердца!» — с теснящим грудь благоговением подумал Коновницын.

— Дохтурову оборонять Малоярославец. Усилить его части четырьмя казачьими полками Платова и двумя башкирскими полками. В Москву отрядить корпус Кудашева — пусть спасают то, что еще можно спасти от мародеров, наводят порядок.

— Слушаю.

Передовым в корпусе князя Кудашева шел полк майора Лачина, офицером связи был здесь Кахым.

Поруганный, в пепелищах и развалинах вечный город встретил джигитов не хлебом и солью, как полагалось бы по обычаю, и не песнопениями, а горем осиротевших бездомных детей, слезами вдов солдатских и матерей, потерявших своих сыновей.

По Калужской дороге еще тянулись тяжело нагруженные награбленным у москвичей имуществом фуры. Вокруг поспешно шагали французы, напялившие на себя меховые шубы и даже женские салопы на меху, похищенные из брошенных московскими барами особняков.

Майор Лачин послал вдогонку с двумя сотнями Буранбая, а сам с оставшимися джигитами поскакал к Кремлю. К счастью, дожди подмочили фитили фугасов и мин, и взрывы разрушили в кремлевской святыне лишь Арсенал и кое-где стены, обрушилась с одного боку Никольская башня. Начались пожары в Грановитой палате и соборах, но, по указанию Лачина и Кахыма, джигиты быстро справились с пламенем. Майор выставил охрану вокруг кремлевских дворцов, церквей, монастырей.

Онемевшие при французах колокола церквей звали верующих на молебны в честь избавления столицы от власти наполеоновских хищников и грабителей.

— Война, битва, ну ладно, это я еще понимаю, — возмущался Кахым, — но взрывать кремлевские дивные храмы, дворцы, — что за варварство! Я мусульманин, но русскую церковь не оскверню. Но это же европейцы!

— Вся низость Наполеона проявилась в этой жалкой мести, — согласился с ним Лачин.

— Хочу съездить к старшине Буранбаю, — обратился к майору Кахым.

— Да, да, посмотрите, что там делается, а если понадобится, то и помогите, — обрадовался Лачин.

Кахым в сопровождении ординарца поехал размашистой рысью к заставе. То и дело приходилось объезжать на улицах завалы из обрушившихся стен каменных дворянских особняков, из полу обгорелых бревен деревянных домов, раскатившихся по мостовой. Всюду лежали груды мусора, грязи, навоза от французских лошадей.

Москвичи окончательно поверили, что пришел час освобождения, и светло улыбались молодому красивому офицеру, так молодцевато сидевшему в седле, а дети встречали его ликующим визгом.

У заставы джигиты Буранбая уже разбили привал, свезли и поставили под охрану отбитые у беглецов фуры, телеги, повозки с добром, складывали на землю ружья убитых французов. Кахым расспросил Буранбая, как прошло преследование отступавших французов, каковы наши потери, велел подсчитать трофеи, чтобы послать донесение в Главную квартиру.

— А я песню сочинил, — усмехнулся Буранбай в усы. — Слова, понимаешь, так сами и просятся взлететь как птицы! — И обернулся к Ишмулле: — Ну, не забыл мотив?

— Как можно? — обиделся молодой музыкант, приложил сладкоголосый курай к губам, и крылатая песенка вспорхнула, пролетела над лагерем.

Буранбай запел уверенно, полнозвучно:

Начинали мы войну,
Попрощались с женами,
Разгромили французню,
Вернемся со славою.
Любезники, любизар,
Молодец, молодец.

Ворвались французы в город,

Стольный град Москву,
Наше войско их зажало,
Убежали восвояси.
Любезники, любизар,
Молодец, молодец.

Теперь и джигиты запомнили припев и гремели могуче, в упоении своей силою.

«Молодцы! — гордился ими Кахым. — Есть и шестнадцатилетние, а как смело лезут в пекло боя. С такими удальцами да не уничтожить полчища Наполеона!»

А Буранбай вел и вел широко, торжественно победную песню:

Бонапарту не сидится
В стороне родной,
Как дополз до стен московских,
Растерял покой.
Любезники, любизар,
Молодец, молодец.

Бонапарта колотили,

Быстро попритих.
Там русские, здесь башкиры,
Не найдет следов своих.
Любезники, любизар,
Молодец, молодец.