Северные рассказы и повести

Лёша Дементьев по прозвищу Михалыч (оно же и отчество) на своём верном «Буране» подъехал следом за нами. Пока Олег с Лёшей ездили по углам площадки в поисках нужных реперов, пока договаривались: как именно разбить планировочную сеть под отсыпку площадки с резервуарами, пока все вконец не намерзлись, чай в вагончике успел несколько раз остыть и закипеть снова. И тут обнаружились две незадачи.

Во–первых, механик строителей где–то потерял очки. Во–вторых, без очков он чай пить отказался: ну, не может он пить чай, если на носу нет очков. И поехал чудо–механик на вахтовке искать очки свои. И искал он их долго и нудно. И уехала вместе с вахтовкой сумка моя с вещами неведомо куда. И не нашлись очки. И вернулись механик и сумка моя с ним не солоно хлебавши…

Короче, попили чаю с брусникой и — на мороз. Долго ли умеючи–то.

К вечеру на площадке разбивочные работы таки завершились. Собрались все там же, в вахтовке. Лёха Дементьев — человек увлеченный, постоянно копается в своём ноутбуке. Его любимое словечко — «микростейшн». О чем бы ни шел разговор, если Лёха рядом, значит, слово «микростейшн» тоже не за горами. Он его даже произносит по–особому, как бы подчеркивая значимость: мол, вы как хотите, а с теми, кто не в курсе этой штуковины — говорить не о чем. Даже если речь идёт о варке борща, бане или сушке белья — всё непременно завершается словом «микростейшн». На самый худой конец слушателей ожидают простенькие программные термины типа «кредо», «корал». А уж какому–нибудь элементарному «арк-ю» и вовсе некуда деться из речи заядлого геодезиста.

Возле печки за столом едят сало. Васин в позе полулежащего на нарах патриция в телогрейке в который уж раз следит за перипетиями «Калигулы». Я засыпаю под треск поленьев и рыжие отблески огня.

И снятся мне осенние рыжие от лиственниц склоны и низкие облака над речкой Теплой, которая несёт свои весьма нетеплые прозрачные воды в широкий каменистопенный тайменистый Ус.

И стоит в спецовке у рыжего склона возле палатки огненнорыжебородый топограф Лисичёнок и смотрит, хитровато щурясь, на облака.

Гигантские тысячелетние деревья вокруг нас. Каждое — словно колонна исполинского храма. Как насосы, вбирают они в себя все соки земли, да так, что ни травинки, ни единого мелкого кустика, ни деревца не растёт между ними. И кроны их начинаются высоко–высоко. Так высоко, что кажется: крикни — эхо заглохнет, заблудится.

Из спальника выбегает мышь–полёвка. Лисичёнок наклоняется над ней и, шутя, резко хлопает ладонями. Мышка тотчас исчезает. Видимо, норка тут же рядом, может, даже под палаткой.

А под утро–то всерьёз морозит! Сегодня лисичёнкову бороду пришлось аккуратно так от спальника отделять: примерзла. Вспоминаю, как шли с ним вчера по самой ложбине речки: слышно как шумит она по камням, а самой нигде не видать — сухо, только трава кругом. Удивительное место: метров четыреста речка течёт под землёй, а потом опять, как ни в чём не бывало, выходит на свет Божий. И снова движется — навстречу широкому многоводному Усу.

Лисичёнок помечает в полевом журнале вчерашний наш путь, хитровато взглядывает на меня и что–то дописывает. Я читаю через его плечо: «Устье ручья Эльдарского». Вот так вот просто? А что? Ты же вчера поутру заметил его первым и заставил меня сделать по нему съёмку. С тобой вместе просмотрели топооснову, все карты — нет на них такого водного объекта нигде. А теперь будет. Ладно, улыбаюсь я смущённо, махнув рукой, и углубляюсь в реликтовую рощу гигантских лиственниц. Дождь усиливается. Э-ххх, какой день пропал для топосъёмки!

Мама, когда ты приедешь за мной? Дед сказал что завтра. Мама, а ночь такая длинная, ветер за окном шумит, в печку–голландку пробрался, гудит, гудит всю ночь. Мама, по стенам тени от ветвей и будто вздыхает кто–то.

А я вчера на речку ходил, мама, там так хорошо, красиво. А потом на мельнице у тёти Нины по всем углам лазил, до самого чердака. Ой, мама, я такую крысу видел здоровую, такую огромную. Испугался, заревел. Тётя Нина прибежала, прижала меня к себе, погладила по голове, успокоила. Уснуть не могу, ворочаюсь, аби мне напевает что–то теплое, родное, татарское…

Я слушаюсь, мама, я знаю, она добрая, с ней хорошо. Скорей бы завтра…

Опять идём с подрядчиками по просеке. Отошли от вагончиков уже прилично, даже сворота к ним не видать на горизонте. Пока движешься — жарко, несмотря на мороз, только дышать трудно, воздух жёсткий, колючий. Утром на васинском термометре, абы как приколоченном к избе, было что–то вроде сорока с небольшим.

Ага, вот и другие наши подрядчики виднеются. Дымит костерок, лесорубы, мужики здоровые, стаскивают к огню всякий лесорубочный сор — ветки, коряги, кустарник обломанный, пеньки… Начальство приказало пожечь остатки, расчистить просеку от лишнего. Вот они и стараются. Особенно по части уничтожения реперов: все пеньки с гвоздиками (они ведь самыми заметными должны быть по своему назначению) посшибали, все направляющие вешки посваливали и сожгли. Одна надежда, что уцелело что–нибудь, незамеченное их бдительными очами.