Северные рассказы и повести

Там, в избушке, в темноте, лежа на нарах, я читал по памяти свои стихи, и двое моих невидимых слушателей внимали им, не прерывая мою речь ни единым словом. Потом мы долго не могли заснуть и общались при чуть мечущемся сквозь щели в печке свете горящих дров обо всём — житейском и лирическом, простом и сложном, смешном и мудром. И я не помню как их звали, да и лиц особо не запомнил, но это не важно: то состояние — ночь, тайга, край света — осталось в душе навсегда…

Внезапно вахтовка остановилась. Из кабины постучали в стенку. Ага, надо вылезать наружу, что–то случилось. Яркое ослепительное солнце и не менее яркий снег на реке. В отдалении — мохнатые, крытые голым листвяжьим лесом горы. Мы на льду Тунгуски. За валом из снега, убранного с ледовой дороги бульдозерной техникой — широкая белая гладь реки. Ни единого следа. Всё блестит кругом.

Перед нашей вахтовкой метрах в пяти в правой части дороги провал во льду. В этом месте в Подкаменную Тунгуску впадает речка. Лёд над ней в месте впадения выгнулся линзой, образовав под собой пустоту. По–видимому, какая–то тяжёлая машина случайно продавила ледяной панцырь. Переходим опасное место пешком. Наша вахтовка медленно, но благополучно тоже его минует. Садимся в неё, едем дальше. И возвращается дрёма…

Была такая же зима на реке. Андрей Данько и я делали теодолитный ход от площадки разведочной скважины до берега Тунгуски. Площадка находилась на вершине горы. Спуск от неё проходил по склону вдоль водовода. Спуск достаточно крутой, заснеженный и полностью залесённый. Чтобы сделать съёмку в таких условиях приходилось постоянно перелезать через упавшие, скрытые глубоким снегом, стволы деревьев. А это значит — то и дело проваливаться между бревен в намокшей от пота, тяжёлой одежде то по пояс, то по грудь. Вконец измотавшись, мы всё–таки оказались на берегу.

Там ожидал нас вахтовый «Урал». Но прежде нужно было сделать привязку теодолитного хода к геодезической пирамиде, находящейся на другой стороне реки, на бугре.

О, как обманчивы расстояния на открытом заснеженном пространстве! На берегу мне казалось, что до пирамиды за рекой хотя и не рукой подать, но и не так уж далеко. Отдышавшись, я направился туда, а Андрей остался у прибора, чтобы подснять теодолитом поднятую мной над конечной точкой трёхметровую геодезическую рейку. Пройдя по реке метров двести, я понял, что весьма ошибся в оценке расстояния до пирамиды: противоположный берег ко мне возможно и приблизился, но на глаз этого никак не было заметно. Идти, проваливаясь, по глубокому нетронутому никем снегу, истратив перед этим львиную долю жизненной энергии на рыхлом склоне — неимоверно трудно. Каждый шаг требует предельной концентрации воли и сил именно тогда, когда ты полностью опустошён, когда взяться им уже совершенно неоткуда.

От усталости, мысли в голове путались. На обратном пути в какой–то момент начало казаться, что добрести до машины просто нереально. Не было сил не только для того, чтобы двигаться, но даже и для того, чтобы закричать, потому что сил не было просто ни на что… С тех пор я твердо знаю: самое тяжкое в жизни — это не преодоление пути к намеченной цели, какой бы труднодоступной она ни казалась, а дорога домой. Не всегда важно дошёл ли ты до конца, гораздо важнее суметь вернуться.

В самый тяжкий момент, когда в глубоком снегу оставалось только плыть, всем своим телом пропахивая его точно плугом, не ощущая под ногами ничего твёрдого, зависая в снеге, как в пене, в самый этот крайний миг почудилось мне, будто я опять там, в юности, на руднике под землёй на глубине две тысячи двести метров, где когда–то работал…

И снова та же авария, и нет ни электричества, ни связи, ни помощи, ни хотя бы информации о том, что же случилось. Но там нас было трое, я замыкал группу. Мы ползли, шли, потом снова ползли по горным выработкам в кромешной тишине и темноте, освещаемой тускнеющими шахтерскими фонарями. Горная порода нависала над головой, особенно это ощущалось там, где приходилось идти, согнувшись или ползти то на карачках, то на животе: сорок–пятьдесят сантиметров пространства для жизни между осыпающейся двухкилометровой толщей горы и вечной тьмой до самого ядра земли.

Было страшно за себя ещё и потому, что бояться в этом случае нельзя категорически. Любой испуг может плохо кончиться, особенно там, где нужно переползать через рудоспуск глубиной около шестидесяти метров: дыра для сброса в неё руды находилась посреди узкого прохода, на который мы набрели. Ни справа, ни слева — ни на сантиметр её невозможно миновать: только ползти поверх, надеясь, что осыпающаяся под животом порода не увлечет тебя за собой, и ты не провалишься, не рухнешь вниз навстречу своей погибели.

Смерть — это зияющая пустота, молчаливо ожидающая, и неумолимо притягивающая. И всё–таки нужно верить, верить, верить в себя, верить наперекор неоспоримой логике; нужно не думать о смерти, забыть её и ползти вперёд.