Северный богатырь. Живой мертвец

Лицо девушки побледнело, и она скрылась в окне.

Приятели вышли из ворот и тут же расстались: Савелов и Матусовы пошли к своим частям, а Багреев с Фатеевым — к Шереметеву.

Фельдмаршал с Глебовым и Титовым, окруженный начальниками частей, отдавал приказания, как собираться, как выступать, как запастись довольствием.

— Ты уж о подводах потрудись, — сказал он Титову, — а путь будем иной держать: пойдем на Новгород, а оттуда уже по реке. Ты, Александр, — обратился он к Фатееву, — скачи в Новгород и о лодках потрудись, чтобы тамошний воевода тебе все дал. Нет купецких, рыбачьими добери! Вот приказ!

Фатеев послушно повернулся и вышел. Он тотчас послал в ям за повозкой, а сам побежал домой и смело поднялся по скрипучей лесенке в мезонин. Отец Насти, комиссариатский приказный, уже хлопотал в приказе, и Настя была одна. Фатеев вошел в ее светелку. Она побледнела и отшатнулась к стенке.

— Не дождаться вечера, Настя, — заговорил Фатеев, подходя к ней и беря за руку, — сейчас я с наказом послан в Новгород и оттуда уже прямо под шведа! Прощай, моя зорька!

Только и радости была нам неделька. Коли вернусь — женюсь! Подожди меня! — и голос его дрогнул.

Настя вскрикнула и порывисто обняла его.

У ворот послышался шум колес. Фатеев поцеловал Настю, освободился от ее объятий и бегом спустился с лестницы.

— Пошел! — сердито крикнул он ямщику, смахивая слезы.

Повозка закачалась, запрыгала и поплелась по узким улицам. Ехать скоро было невозможно. Со всех сторон шли или ехали солдаты; в воздухе гудела труба, трещали барабаны. На площади выстроился полк и по рядам бегали капралы, делая перекличку, а кругом толпились горожане и тревожно следили за всем происходящим.

Шереметев отдал все приказания и отпустил всех. В горнице остался только Багреев. Фельдмаршал ласково кивнул ему:

— А! Царский посол! Ну, что же, не грех стаканчик выпить во здравие царя? Ась? Пойдем-ка в горницу!

Он вперевалку вошел в соседнюю горницу, и за ним мерным солдатским шагом проследовал Багреев.

В довольно тесной горенке был накрыт скатертью стол; на нем стояли: графин с настойкой, стаканы, графин с вином и разная еда.

— Теперь субординацию оставляй, — ласково сказал Шереметев, — садись, за гостя будешь. Выкушай стаканчик!

Багреев налил водки и выпил. Обращение Шереметева не удивило его. Он знал, что все, кроме Меншикова, подражают царю в простоте манер и обращении.

— Из каких будешь? — спросил его Шереметев.

— Рязанский, боярский сын. Пошел к царю, царь в свой полк записал, потом в школе учился, царь в денщики взял, как в Архангельск уехал.

— Постой! А Терехов-Багреев?

— Дядя мой!

— Дружок! — воскликнул Шереметев, — да мы с твоим дядей — во! Вместе Москву еще при Софье успокаивали, он Хованского бил. А после вместе к Петру откачнулись. Как же! И домами в Москве соседи! Пей еще!

Багреев не отказывался. Шереметев пил и хмелел. Он заговорил о военных трудах и своих победах.

— Хе! — произнес он, и его красивое лицо загорелось, как у юноши, — самого Карлуса дай — и его встреплем. Наши солдаты теперь не прежние. Мы шведам за Нарву, ой-ой, как нынче всыпали. Царь-батюшка писал мне свое спасибо, а я ему еще послужу. Небось, тогда нам дурня немца де Кроа дали, а он что? Как начали шведы нас бить, он наутек да шведу передался. Тьфу! А теперь у нас все свои, добьем их, окаянных! Ха-ха-ха! Апраксин да я, да Головкин, да Брюсы, немцы хоть, а совсем наши! Ну, а что Алексашка? В фаворе?

— Государь всегда с ним. Где он, там и Меншиков.

— Хитрый пес! Я ему подарочек призапас. Хочешь, покажу! Эй! — В горницу вбежал солдат. — Позови ты, знаешь?..

Солдат скрылся. Шереметев подмигнул Багрееву и указал на дверь. Багреев стал смотреть, и вдруг его лицо вспыхнуло, как заря, и глаза загорелись неподдельным восторгом. Дверь отворилась, и в горницу быстро вошла девушка. Багреев был поражен ее красотою. Высокая, стройная, с круглым лицом, на котором от улыбки образовались ямочки, с задорно искрящимся взглядом, она и в скромном черном платье с большим фартуком производила неотразимое впечатление.

— Что прикажешь? — спросила она, делая книксен, и Багреева очаровал ее голос.

— Накажи, Марта, нам два стакана глинтвейна изготовить. Да сама присмотри, красоточка!

Марта сделала книксен и скрылась.

Багреев взглянул на Шереметева и ждал. Тот подмигнул и засмеялся.

— Хороша? А? Вот я ее Алексашке в презент. Рад, шельма, будет! Хи-хи-хи.

— Кто она?

— Она-то? Говорят, Марта Скавронская, вдова шведского офицера. Была служанкой у ихнего пастора Глюка, нянькой, что ли. Как я брал Мариенбург, этот пастор пришел ко мне, семью привел и еще народа всякого. «Мы, — говорит, — мирные; пощади!» Ну, вестимо, мне что в них? «Живите!» Пастор-то, вишь, в науках силен, так я его на Москву в школу послал, а эта — что грех таить? — мне приглянулась. Бой девка и красавица! Я ее и оставил, а теперь мыслю Алексашке презентовать. Ему — как мухе меда! Хи-хи-хи!

Багреев вспыхнул и потупился.

В это время Марта вошла снова с двумя большими стаканами дымящегося глинтвейна. Шереметев ухватил ее за руку.

— Сама делала? Молодец! Теперь поцелуй нас! Ну!