Северный гамбит

Молодой человек, вы знаете, каково это — просто находиться на боевом корабле во время сражения? Никакое кино не передаст ощущения, когда залп бьет по ушам так, что уже через минуту ты глохнешь и объясняешься исключительно криком или жестами. Как в орудийной башне или каземате температура уже через несколько залпов становится тропической даже в северных широтах зимой, ну а вблизи экватора — да кочегарка угольного парохода после покажется прохладным местом! Как весь корабль накрывает вонь и дым от сгоревшего пороха — кто сказал, что он бездымный, да вы взгляните на фото стреляющих линкоров! — и все наверху, на открытых боевых постах, становятся похожими на негров. А самое главное, в тебя стреляют, и укрыться негде, если ты не за броней глубоко в недрах корабля — если враг не промажет, взрывная волна и осколки сокрушат сталь переборок как бумагу, и бесполезно ложиться или нагибаться, надо просто делать свое дело, не думая ни о чем. И тем, кто в низах, я бы тоже не завидовал, потому что если корабль погибает, из нижней вахты не спасается почти никто, ведь им не только дольше выбираться наверх, но и нельзя бежать, они должны обеспечивать работу машин — это не только ход, но и борьба с водой и пожарами — пока нет приказа, никто не имеет права оставить свой пост, а гибель корабля при взрыве погреба или потере остойчивости происходит за секунды. И не будет даже могил.

Страшно? Хе-хе, молодой человек… Страх — это такое дело… Он охватывает человека разом, до паралича, до ступора, когда ты не можешь пошевелиться, не можешь думать… вообще ничего не можешь. И я такое испытал, конечно, все-таки это был мой первый бой. Когда? В самом начале, когда итальянцы попали нам в каземат среднего калибра, и я был послан коммодором туда — уточнить состояние дел и доложить. Вот там мне стало страшно. И Красавчик Чарли — лейтенант Тиндалл, артиллерист — приводил меня в чувство. Оплеухами, хе-хе… А потом я уже не боялся, да. Когда тащил в лазарет Уинтропа, еще не зная, что уже зря, что он уже умер. Когда лез на переднюю мачту вместе с двумя парнями из дивизиона радистов — нам надо было найти и устранить обрыв цепи — после попадания итальянского снаряда не работал КДП — я уже не боялся. И даже когда спрашивал у коммодора разрешения пойти в третью башню ГК вместо убитого Ройла — я ведь тоже артиллерист — не боялся. Когда видишь, как перед тобой, в сотне шагов, крупнокалиберный снаряд вскрывает надстройку и оттуда вырывается пятидесятифутовый язык пламени, слизывая всё на своем пути — ты потом уже ничего не боишься. Когда в ста ярдах от твоего борта встает кормой в небо транспорт и в воду сыплются люди с его палубы, а потом, через мгновение, на них рушится танк, оборвавший крепления — тоже ничего уже потом не боишься. Просто идешь и делаешь свое дело. Наводишь пушку, прокладываешь курс, тушишь пожар… А страха больше нет, он сам испугался и забился куда-то далеко-далеко. Вот такими мы тогда были, молодой человек, да. Империя могла нами гордиться, мы не отступили, даже когда положение наше стало совсем безнадежным.

Нет, ни о чем таком мы не думали. Ясно уже было, что никого мы не спасем. Господи, семнадцать тысяч британских парней, которых мы взялись доставить до порта назначения — неужели их будут расстреливать в воде? Итальянцы не немцы, но тоже ведь Еврорейх… Недавно в Атлантике вот так же погибли тридцать тысяч американцев. Что стало с человечеством, с идеями гуманизма, с правилами войны, если теперь норма стрелять в спасающихся и беззащитных? Нам оставалось только заставить макаронников заплатить настоящую цену за всё. И мы брали с них эту цену. Такой меткой стрельбой мог бы гордиться любой корабль Ройял Нэви, коммодор хорошо учил нас, и мы показали, насколько мы хорошие ученики. Мы ведь почти потопили «Рому», когда закончились снаряды. Итальянец даже и не стрелял уже, мы выбили ему все башни главного калибра, издырявили нос так, что он шел, черпая воду тоннами. Мы разнесли в хлам новейший линкор, нам чуть-чуть не хватило в том бою! Еще чуть-чуть — и мы сравняли бы счет. Много позже мы узнали, что добились прямого попадания в зарядный погреб первой башни «Ромы», и макаронник не взорвался лишь потому, что погреб уже был затоплен, так они сели носом от наших угощений! И едва ли не последним залпом мы попали в боевую рубку «Ромы» — уже в Джибути я узнал, что мы убили самого адмирала Бергамини, и король Италии объявил трехдневный траур по поводу гибели величайшего итальянского флотоводца. Хе-хе… величайший… Мы кровью умыли его эскадру, навсегда отучили итальянцев разевать пасть на британские конвои, а он — величайший… Хе-хе…