Северный крест

   — Не Иван, а Йоханн, — отбивались от цепких большевиков анархисты. Пока Рунге стоял у стенки старого каменного пакгауза под стволами винтовок, он поседел — стал белым, как лунь.

И тем не менее матросы миноноски считали, что Рунге повезло — он остался жив. В то время как другие на его месте отправились в мир иной, а комендант Кронштадта вообще был поднят на штыки и умер в страшных муках.

Рунге был невысок, крепко сбит, широкий волевой подбородок его украшала ямочка — признак твёрдости характера. Он равнодушно поглядывал на бесцветные волны, длинными кручёными валами подкатывающиеся под днище миноноски, краем уха ловил обычные корабельные звуки — хлюпанье придонных насосов, чвыканье водоотливки, звонки сигнальной вахты, усталый хрип работающей воздуходувки, плеск воды под узким железным корпусом. Миноноска была хоть и малым кораблём, но всё равно это был корабль, боевая флотская единица, способная несколькими ударами своих пушек снести с каменных берегов рыбацкую деревню, а спаренным залпом двух торпедных аппаратов пустить на дно тяжёлый линейный корабль. Рунге любил свою миноноску.

Впрочем, другие офицеры, бравые мичманы — на миноноске все, кроме командира, были мичманами: старший механик Крутов, артиллерист Кислюк — относились к своему маленькому кораблю точно так же.

Вдалеке тянулась серая строчка берега, она то пропадала, растворяясь в розовом морском пространстве, то возникала вновь, приближалась к проворной узкотелой миноноске, и тогда Рунге подавал команду довернуть чуть штурвал в открытое море — боялся при отливе наскочить на камни. В шесть часов утра строчка берега провисла и разорвалась — завиднелся вход в Онегу.

   — Правь на разрыв в линии горизонта, — велел Рунге штурвальному и пошёл будить лейтенанта.

По дороге столкнулся с Чижовым — тот, бледный, с запавшими щеками, навис над бортом в позе мученически изогнутого вопросительного знака...

   — Мутит что-то, — пожаловался поручик, помял пальцами горло, — море я совсем не переношу.

Рунге посочувствовал ему: это ведь как кирпич на голову, одних сбивает с ног мелкая волна, которую не боятся даже воробьи, другие огромный девятый вал встречают с вежливой улыбкой — он им нипочём. Всё зависит от организма, а почему у одних организм один, а у других другой, не знает никто.

   — Возьмите в рот кусочек сахара, — посоветовал Рунге, — кое-кому это помогает. Хотя не всем.

Чижов кивком поблагодарил мичмана, пожаловался:

   — Перед солдатами неудобно, скажут — слабак.

   — Не вбивайте в голову, — посоветовал Рунге назидательным тоном и бочком протиснулся в узкий коридор, в котором находилась каюта командира. Стукнул костяшками пальцев в лакированную дверь. — Игорь Сидорович, виден створ Онеги. Через полчаса будем входить в реку.

   — Благодарю, Иван Иванович, — послышался глухой голос лейтенанта. — Сейчас я приду в рубку.

Река Онега была известна всему Северу своим непростым характером. Этакая вздорная баба, а не река. То она бывает тиха и ласкова, как старая кошка, у которой нет ни одного зуба — все выпали, осталось только тихо мурлыкать да ластиться, то, наоборот, набухает свинцом, делается грозной, на ровной поверхности появляются литые горбатые волны, способные перевернуть не только лёгкую миноноску, но и тяжёлый непотопляемый дредноут.

И в спокойном состоянии, и во взвинченном, нервном, эта река волокла по дну своему тонны мелкого песка, гравий, голыши, тащила плоские издырявленные каменюги, иногда передвигала с места на место целые глыбы, и устье реки, там, где Онега смыкалась с морем, часто оказывалось забитым — не только миноноска, даже лодка-плоскодонка могла скребнуть по намывам низом и стесать его. Река часто меняла свой рельеф, угадать его было невозможно...

Входить в Онегу без лоцмана не рекомендовалось, но лоцмана брать было рискованно — в неспокойном портовом посёлке по ночам звучали выстрелы, на заборах появлялись листовки, призывающие гнать с Севера не только англичан с французами, но и белых вместе с Миллером. Уроженец Витебской губерний был здесь чужим человеком, таким же далёким и враждебным, как какой-нибудь Фриц, Петер или Ганс, родившиеся на Рейне либо в Берлине, не исключением были и Джон с Вильямом из Лондона и Жак с Полем из Парижа — всех надо было гнать одной метлой... Фьють под зад — и за линию горизонта, туда, где сейчас сонно зависло, став неподвижным, мертвенно-красное солнце... Портовое поселение на Онеге стало самым решительным в Северной области, посадить миноноску на намывы песка мог не только опытный лоцман — даже ребёнок в дырявых штанцах, державшихся на одной лямке.

Военные капитаны предпочитали входить в Онегу без лоцманов, самостоятельно, на малых оборотах мощных машин, под тревожный звук ревунов.

Лебедев появился в рубке отутюженный, гладко выбритый, с ясным взором, пахнущий роскошным парижским «о’де колоном». Вскинул к глазам бинокль, прошёлся им вдоль, черты берега.