Северный крест

Риза изъ шерсти блоснжной, съ узорами и орнаментомъ, обрамляла станъ Имато. Поверхъ нея – несмотря на пекло за Дворцомъ, внутри Дворца царила прохлада благородная, создаваемая каменностью чертога и критскимъ новшествомъ – тмъ, что мы называли бы «вентиляціей», – было небрежно накинуто то, что поздне греки называли хламидою, но тоновъ багряныхъ (и въ самомъ дл походившее на много боле позднія греческія хламиды), обычно скрпляемое застежкою изъ цльнаго золота, когда Имато случалось вставать съ трона, – и тогда купалося оно въ лучахъ солнечныхъ, сверкая: во всхъ отношеньяхъ; нын же застежка, усянная каменьями драгоцнными, лежала возл трона, небрежно брошенная царемъ; кипарисовый тронъ былъ украшенъ бычьими головами изъ слоновой кости, а четыре ножки его напоминали ноги коней. Въ руцехъ держалъ онъ по обыкновенію царскія регаліи – обоюдоострый Лабрисъ, отображающій собою мрныя смны лунъ, и кубокъ съ мастерски изображенными на нихъ лиліями, образующими собою знакъ безконечности, свиваясь, и крестомъ; но, какъ и застежка, были он на полу залы, брошенныя рукою неспшно-лнивою и пресыщенною. Имато не носилъ колецъ: они стсняли руки. Всё было великолпіемъ воплощеннымъ, и, случись кому узрть сіе впервые, удивленье несказанное, переходящее въ изступленье, сковало бы его. Царь глядлъ въ полъ обширной залы, умащенный многоразличными благовоніями: на полу красовалася мраморная мозаика, изображавшая религіозные мотивы критской религіи: быка, змй и двъ, формъ манящихъ, кружащихся возл животныхъ священныхъ; поодаль виднлся кипарисъ; ей вторили бросающіяся въ душу фрески на стнахъ, прорастающія всей роскошью критскихъ луговъ и также являющія себя еще большимъ богатствомъ морскихъ ндръ, фрески, съ которыхъ вотъ-вотъ гляди и поветъ прохладою луговъ и ароматами морей; виднлись и спиралевидные орнаменты, напоминающіе то ли змй, то ли побги вьющихся растеній, то ли гадовъ морскихъ, но символизирующіе никого не щадящее, непобдимое время (ибо всё тварное подлежитъ Времени, оно – подл престола Времени), всепожирающее и всепронизывающее, вчно-исчезающее и вчно-возвращающееся, неумолимое и необратимое въ стремительномъ своемъ полет, вчно-становящееся, вчно-сгорающее и вчно-рождающее: себя пожирающаго змя, сторожевого пса творца, песочные часы Вчности, струящее себя изъ Вчности, блой, но рождающее лишь бренное – не нетлнное, ибо оно есть отрыжка Вчности, и ея кровотеченіе, и неудачная мелодія бытія.

О Время, сколько унесло ты въ бездны свои пустыя, черныя, въ своихъ же черныхъ метаморфозахъ?

сколько сожгло въ перстахъ своихъ?

сколько обратило во прахъ сдой?

сколько перемололо Судебъ горькихъ?

сколько выпило жизней пурпурныхъ?

Боишься ты самого себя, поскольку аки тать воруешь всё сущее, и совсть твоя нечиста.

… спиралевидные орнаменты, символизирующіе собою не только Время, но и связанное съ нимъ нескончаемое чередованіе: весны и зимы, рожденія и смерти, свта и тьмы, ночи и дня, добра и зла, ежегоднаго умиранія природы и ея же ежегоднаго воскресанія, – важнйшіе элементы критскаго искусства. И было чередованіе сіе безконечнымъ циклизмомъ, вчною круговертью. И была та бгущая – словно волна морская – спираль: сущностью – почитавшейся священною – дольняго міра. Её символизировала и стоявшая въ углу залы ваза съ изображеніемъ осьминога, словно готоваго наброситься на смотрящаго и опутать его безконечными, спиралевидными щупальцами. – Критское искусство, хаотическое, ирраціональное, стихійное, внеисторическое, исполненное динамизма, подвижное, было прекраснымъ въ своей жизненности, плняющимъ и чарующимъ. Хаосъ жизни рождалъ здсь гармонію своего рода. Дыханіе жизни ощущалось въ искусств ихъ. Въ сердц художниковъ билась природа, циклическая, самозамкнутая, себя рождающая безпрестанно и себя пожирающая, растворенная въ вчномъ Сейчасъ, не вдающая ни прошедшаго, ни грядущаго. Они (и искусство ихъ, и его творцы) и сами были частью природы.

И дабы царю не наскучивалъ одинъ и тотъ же сюжетъ, мозаику и фрески мняли нсколько разъ въ годъ; по той же причин мняли и залы мстопребыванія царя: было ихъ столько, что человку, не привыкшему къ чертогу, было проще заблудиться, чмъ попасть, куда онъ собирался: Лабиринтомъ оказывался дворецъ кносскій. Съ потолка нисходили свтильники, озарявшіе – если на то была воля Имато – теми ночныя и всегда, деннонощно, наполнявшія залу ароматами дурманящими, пьянящими мозгъ, разввающими мысли царя, приводя его въ состояніе, считавшееся священнымъ: считалось въ т дни: когда мысли улетучиваются и пробуждаются чувства – заступаетъ божественное.

Вдругъ великолпіе было разорвано: звукомъ незнакомымъ: чашка восточной работы, стеклянная (о чудо!), поставленная въ мсто непригодное для того – возл ногъ царскихъ, гладко выбритыхъ утромъ въ ванн, – и стоившая цлое состояніе, разбилася вдребезги.

– Къ бд, – изрекъ Имато.