Северный крест

– Я есмь Касато, мужъ хитрости великой, низостей высокихъ, предательствъ блестящихъ, коварностей благороднйшихъ: такъ я возвеличилъ свое имя до неба и до самыхъ глубинъ Земли. Такъ, такъ да запомнятъ меня вка. Вка! Отнын я безсмертенъ: въ сердцахъ людскихъ: слава моя никогдаже погибнетъ! Вселенная въ самомъ скоромъ времени узнаетъ величайшаго изъ великихъ, творившаго невозможное, а самыя слова «мудрость» и «справедливость» впервые узнаютъ себ цну, впервые обртутъ смыслъ, ибо еще не было до меня ни мудрости, ни справедливости. Я – заря Крита новаго, небывшаго.

Тутъ услыхалъ онъ хрипъ предсмертный:

– Мы, Имато, царь царствующій, не можемъ скончаться, почить: то свойственно низкимъ. Нтъ! Нтъ!.. Не можемъ: мы Смерти выше – мы безсмертны! Мы есмы Быкъ красноярый: потому Мы любимъ коней; Ты – Конь: потому любишь быковъ. Но ты тотъ – единственный – конь, коего я проклинаю вовкъ. Будь же ты проклятъ навки!

Пустыми глазами уставился на Касато царь, бывшій царь. Звзды вонзались въ бархатъ ночи. Но дремали еще грядущіе вихри и бури, въ то время какъ самая зависть стала завистью внценосною.

* * *

Умащенное на египетскій ладъ тло Имато, почитавшееся священнымъ, завернутое въ плащаницу злато-багряныхъ тоновъ, покоилось на колесниц, впряженной въ три вовсе не особливо любившихся царемъ коня (вопреки обряду, ибо согласно обряду въ подобныхъ случаяхъ закалывали и хоронили вмст съ усопшимъ царемъ наиболе любимыхъ его животныхъ). Шествіе, собравшее и богатыхъ, и бдныхъ, и молодыхъ, и старыхъ, ждало указа рукой царя новаго – Касато, нареченнаго тотчасъ же при его восшествіи на престолъ Мудрымъ.

Его восшествіе на престолъ было, однако, обрядомъ закрытымъ и проходило вн чужихъ глазъ нсколькими днями ране, тотчасъ же посл смерти Имато; проходило оно во дворц, въ одной изъ залъ, примыкающей къ тронному залу; сущность его состояло въ очищеніи Касато отъ скверны: только посл сего могъ Касато нарицаться царемъ; скверну – словно губка влагу – впитывали бычьи шкуры, содранныя съ только что закланныхъ быковъ, разостланныя по зал, шкуры, по которымъ босикомъ – спиралевидно и мрно – прошествовалъ Касато, обртая власть высшую; посл же – съ подобающей случаю торжественностью – вручали Касато царскія регаліи: таковъ былъ давній критскій обычай; но Касато не боялся нарушить древній сей обычай: вмсто Лабриса и жезла, постановилъ онъ отнын считать регаліями мечъ и бичъ. Лучась злобою, походя боле на нкоего грознаго бога, чмъ на человка, хотя бы и царскаго чина, величаво-неспшно принялъ Касато, сей посредникъ межъ боговъ и людей, подобающія ему отнын регаліи; и чмъ медленне являлъ себя Касато, тмъ большее волненіе пронзало всё чаще и чаще бившееся сердце подносившаго, вскор упавшаго замертво, что вызвало предовольную усмшку, скривившую Касато, носителя власти высшей въ земляхъ добрыхъ еще и до внчанія на царство, еще до восшествія на святый престолъ; но всё жъ отзвукъ удара былъ словно гонгомъ, ударомъ колокола, великимъ рубежомъ: завершеніемъ бытія Касато-прежняго и рожденія Касато-царя; ревъ, рыканіе изверглось изъ Касато, когда воздлъ онъ руц къ небесамъ, скрытымъ потолкомъ залы, и былъ онъ вн себя, ибо претворился въ изступленіе, въ захлестывающій и душу, и главу восторгъ, но боле всего – во власть, еще большую власть: и свтскую, и духовную: воедино; ибо отнын Касато и наивысшая власть – одно: для любой распростертой на земл твари. Однако вернемся къ тому, что было посл: къ шествію.

Кноссъ былъ всецло въ траур черномъ; веселиться, взбреди сіе кому въ голову, было запрещено указомъ новаго критскаго правителя. Улицы, а всего боле площадь близъ Дворца, съ коей и начиналось шествіе, были наводнены людомъ.

Впереди – еще торжественне, чмъ прочіе, – шла конница, дале располагалися наиболе почетные отряды критскихъ братьевъ, ихъ гвардія своего рода, понуривши головы.

Лишь посл шелъ Касато со слугами первйшими; именно возл него неспшно двигалась колесница съ тломъ Имато. Дале можно было узрть жрицъ высочайшихъ, главнйшихъ; горе, казалось бы, безутшное и идущее изъ самыхъ глубинъ души, читалось въ лицахъ шедшихъ; но то было не горемъ подлиннымъ, но озабоченностью: что будетъ при правител новомъ для судебъ ихъ. И многіе изъ народа думали: неспроста династія прервалась, стало быть, воля богинь, разъ Имато почилъ толь младымъ и лишеннымъ прямыхъ своихъ наслдниковъ, въ разгаръ возстанія и глада. Но люди, какъ правило, тщились скрыть подъ наигранной скорбью подлинныя свои мысли о семъ, что имъ весьма удавалось: критянинъ того времени былъ прирожденный лицедй.