Северный крест

– Ну и что? – холодно, очень отчужденно сказал Шаляпин. – Что из того, что носят на руках? Носят многих… Но я не понимаю одной вещи – почему я, русский человек, должен петь, как, собственно, и жить должен здесь на чужбине, а? Хоть и тонкими ценителями искусства считаются французы, но они не понимают и никогда не понимали меня… И никогда не поймут. Да и в России меня по-настоящему понимала лишь галерка. Вот это была публика, так публика! С большой буквы. Для этой публики я и пел. А здесь галерки нет… Запишите эти слова, молодой человек, в блокнот и, если можно, опубликуйте их в газете…

Шаляпин умолк, на несколько минут погрузился в себя, в какую-то трудную думу, а Митя торопливо застрочил карандашом по страницам блокнота – надо было записать все, что сказал этот великий человек, ничего не упустить – все до последней строчки, до последнего слова.

Ушел Митя от Шаляпина с тяжелым сердцем – ему показалось, что Федора Ивановича скоро не станет, его изношенное сердце остановится, а глаза навсегда застынут в некоей отчаянной печали, в скорбном сожалении о том, что этому большому человеку никогда уже не удастся увидеть Россию…

Проводив гостя, Шаляпин подошел к настенным часам, оглядел их любовно и достал из кармана шелкового халата небольшой латунный ключик. Открыл корпус часов.

За перегородкой, прямо в самих часах, стояло несколько бутылок с водкой. Шаляпин открыл одну из них, налил немного водки в стакан и выпил. Закусывать не стал, обошелся рукавом халата – понюхал его, затем вытер губы и снова запер на ключ часовой корпус.

Проговорил горько, тихо, ни к кому не обращаясь:

– Эх, Россия, Россия!

Митя рассказал о визите к Шаляпину Ане Бойченко.

– То же самое происходит и с Рахманиновым[32]. – Лицо Анино сделалось расстроенным. – Рахманинов недавно признался, что, уехав из России, он потерял самого себя. Что же касается музыки, то он вообще потерял всякое желание сочинять.

– Шаляпин произвел на меня впечатление очень усталого человека.

– Рахманинов, как мне рассказывали, когда приезжает в Европу на гастроли, тоже выглядит очень усталым, жалуется на здоровье…

– У них общая болезнь – оторванные от России люди начинают плохо себя чувствовать. То же самое, говорят, происходит с Буниным – он здорово хворает…

* * *

Первого сентября 1924 года генерал Врангель, находясь в Сремских Карловцах, подписал приказ о создании Русского общевоинского союза и пяти его отделений. В первое отделение вошли военные, пребывающие в Англии, Франции, Бельгии, Италии, Чехословакии, Дании и Финляндии; во второе – те, кто находился в Германии и королевстве Венгерском; в третье – проживающие на территории Польши, Данцига, Литвы, Эстонии и Латвии; в четвертое – воинские части, расположенные в Королевстве СХС – Королевстве сербов, хорватов и словенцев, иначе говоря, в Югославии; и пятое, последнее, отделение вобрало в себя тех, кто находился в Болгарии и Турции.

Миллер стал руководителем третьего отделения, что также было отмечено в приказе Врангеля.

Через две недели в Париже состоялась конференция, на которой Миллер сделал пространный доклад.

– Что же представляет Русская армия теперь? – такой непростой вопрос задал он участникам конференции. – Существует ли она еще? Без оружия, без территории, без возможности осуществления главнокомандующим и всеми начальниками своей власти по военному закону, распыленная, живущая в разных странах в несчетном количестве городов всего мира, озабоченная добыванием себе средств к существованию тяжелым, подчас непосильным трудом, – разве это армия, разве это полки, разве это воины, разве на эти десятки тысяч людей еще можно смотреть как на сильных и крепких защитников своей Родины?

Миллер выдержал долгую паузу, оглядел зал, выделил из собравшихся несколько знакомых лиц и продолжил:

– На все эти вопросы, иногда недоуменные, иногда тревожные, я могу дать ясный и определенный ответ: да, армия жива, несмотря на разбросанность офицеров и солдат, полки еще существуют, и десятки тысяч воинов, помимо забот о хлебе насущном, живут, проникнутые глубокой верой в святое призвание армии помочь спасти Россию и восстановить в ней законность и порядок.

Миллер говорил долго, речь его была суха, но, тем не менее, вызвала много аплодисментов, особенно в тех местах, где он говорил о том, что армия жива и будет жить, что, несмотря на разбросанность, она являет собою единый механизм. Что касается последнего утверждения, здесь Миллер выдавал желаемое за действительное: не могли, никак не могли солдаты, попавшие в Уругвай или в Аргентину, жить одной жизнью и дышать одним воздухом с теми, кто находился в Париже или в Галлиполи. Говорил генерал также и о попытках ошельмовать белых офицеров в Болгарии, сделавшейся неожиданно враждебной к русским, касался и многих других важных тем.