Северный лес

– Еще один такой год, и нам конец, – сказала Мэри. Разве Элис не устала чинить свои башмаки и шить юбки из старых простыней?

Элис много от чего устала, и починка с шитьем тут были ни при чем. Но она знала, что на этот раз проиграла.

Чтобы расчистить десять акров, они наняли пятерых рабочих в Оукфилде. Мэри, орудовавшая топором не хуже мужчины, трудилась вместе с ними, но Элис под разными предлогами держалась от вырубки подальше. Стук падающих деревьев напоминал ей крики, а от того неистовства, с каким работала сестра – рукава закатаны, лицо влажное от пота и в деревянной стружке, – Элис становилось не по себе.

Не нравилось ей и то, что рабочие вытоптали все на своем пути, – отец учил ее ступать мягко.

Когда она сказала об этом, Мэри ответила:

– Так отправляйся в Огайо. Иди, собирай вещи.

Элис промолчала. Казалось, молчание – единственное оружие, которое ей еще доступно.

– Отец вырубал лес, чтобы разбить сад, – сказала Мэри, и хотя это действительно было так, Элис не смягчилась. Не подействовало и напоминание о том, что за вырубкой тянутся акры и акры лесов. Но те леса мне чужие, подумала Элис. Она чувствовала, что между ней и Броселиандом существует негласный договор, но об этом не стоило даже упоминать, Мэри тотчас бы ее засмеяла. “Договор? – так и слышала она. – Ты его подписала? А лес тоже подписал? И чем же? Грязью? Древесным соком?”

С тех пор что-то новое и темное спустилось на сестер и их жизнь.

С поваленных деревьев содрали кору, и так они и лежали – бледные, влажные, дикие. Пни сожгли, и Мэри принялась собирать камни, чтобы огородить пастбище стеной. Работала она рьяно, нагружая в тележку в два раза больше камней, чем любой из мужчин, и толкая ее по августовской грязи и сухим сентябрьским колеям. Не останавливали ее и октябрьские дожди, и по вечерам, когда она приходила домой, от нее валил пар, как от стога сена, – казалось, еще немного, и она воспламенится. Старый перелом давал о себе знать, но Мэри ничего не говорила, и Элис тоже ничего не говорила, хоть и видела, как сестра морщится от боли. Обе знали, что Мэри совершает искупление, и обе знали, что, когда участок будет расчищен, искупление будет окончено.

* * *

Миновала зима, затем весна. Пришло лето. На яблонях, наверстывая упущенное, зрели плоды, овцы блеяли на пастбище, а в июле, вскоре после шестьдесят первого дня рождения сестер, на дороге, ведущей к дому, показался человек.

Роста он был невысокого, но держался прямо и с таким видом оглядывался по сторонам, словно пытался что-то припомнить. Его черная куртка не походила на фермерскую, но на голове у него была фетровая шляпа, а в руках трость. Он назвался Джорджем Картером, сыном священника.

Сын священника! Сестры помнили лопоухого коротышку, показывавшего им среди прочих чудес природы медвежьи берлоги и поляны с голубикой.

Элис пошла в дом и вернулась с кувшином воды и тарелкой земляники, а Мэри притащила третий стул и поставила его в тени под вязом, который посадил еще их отец. Усевшись, Джордж снял шляпу, вытер пот со лба и воскликнул:

– Ну и пекло!

Затем он рассказал им свою историю, половину которой явно выдумал, загвоздка была в том, чтобы понять какую. После смерти отца он жил с родней в Бостоне, поступил в Гарвард, думая стать священником, затем пошел на войну и точно словил бы пулю во время какого-нибудь сражения, не будь он таким низким. Однажды он расстелил перед Эбигейл Адамс[17] свой плащ, чтобы она не наступила в лужу, а та со словами “Это Америка!” пошла в обход. После войны он отправился повидать мир. Побывал в Лондоне, Париже, там его так “затянуло в революцию”, что он едва не расстался с головой. Пятнадцать лет провел в Вест-Индии и Бразилии, где видел играющую в шахматы свинью и лошадь с раздвоенными, как у дьявола, копытами, а еще исцелил одного малого от безумия, вырвав у него зубы.

– Бразилия!

Кроме того, он увлекся ботаникой, путешествовал по джунглям Амазонки, написал труд о бразильских кактусах, а последние годы жил в Рио-де-Жанейро, где работал над философским трактатом о свободе и правах человека и мутил воду.

Говоря “мутил воду”, он имеет в виду “обращал рабов против хозяев”.

– А здесь ты не мог этим заниматься? – спросила Мэри, которая выписывала два аболиционистских журнала и каждый год жертвовала один доллар в пользу местного подопечного Саймона – беглого раба из Джорджии, который страдал туберкулезом и должен был кормить троих детей.

– Мы мыслим сходно, – сказал он, подмигнув, но ничего больше не добавил. Осенью, получив письмо от поверенного с новостями о том, что его дядя собирается заявить права на эту землю, Джордж решил, что пора вернуться домой. Он всегда мечтал вернуться, закончить жизнь там, где начал, – в деревне.

– А твоя жена? И дети? – спросила Мэри.

Джордж рассмеялся. Так ведь он холостяк!

Воцарилось молчание. Затем Элис заправила под чепец прядь волос и сказала:

– Ну и ну!

С тех пор Джордж Картер стал у них частым гостем.