Северный ветер

Арестованных везут на розвальнях или ведут связанными. Вот тащат кого-то, привязанного к седлу, замерзшего, избитого, потерявшего человеческий облик. Все зависит от конвоиров. В трезвом состоянии они при всей своей злобе не совсем забывают, что ведут человека. Когда первая вспышка гнева проходит и рука устает от нагайки, они дают им плестись спокойно. Но пьяные они не унимаются всю дорогу. Без устали сквернословят и хлещут нагайками. Хорошо тому, у кого еще не пропал голос и сердце позволяет хоть потихоньку вскрикивать. Стоны будто ласкают слух блюстителей порядка, и их нагайки опускаются реже, мягче. Того, кто тверд как кремень и шагает со стиснутыми зубами, стегают всю дорогу. Чем упорнее молчит арестованный, тем пуще распаляется гнев конвоиров. Нагайки неумолимо свистят в воздухе. Когда у одного устает рука, он придерживает коня и уступает место другому. Чередуются аккуратно, чтобы каждый мог принять участие в этом развлечении, которое они считают самой важной и необходимой служебной обязанностью. Там, где прошел отряд, позади остаются на взрыхленном снегу темные пятна крови. Крупные, расплывшиеся капли, а то и лужица — от выбитых зубов или от сильного удара по незащищенному телу.

Собаки, принюхиваясь, бегают по дорогам, но как бы стыдятся лизать человеческую кровь. Сядут на пригорке и, подняв обындевевшие морды к хмурому небу, воют протяжно, жутко.

По вечерам, когда плотно сгущается тьма, где-нибудь за лесом вспыхивает зарево. Оно взвивается, разгораясь все ярче. Сквозь просеку видны белые языки пламени и брызжущие во все стороны искры. Небо над головой, весь снежный простор с кучками голых кленов и ясеней и запорошенными соломенными крышами — все утопает в жутком, кроваво-красном, полыхающем зареве.

То тут, то там можно заметить человека, который прислонился к изгороди или косяку дома. Он стоит неподвижно, как пень, устремив кверху безумно расширенные глаза. Вороны, поднявшись над рощей, оторопело, без единого крика, кружатся в воздухе. Только тяжелые, свистящие взмахи их крыльев слышатся в этой могильно-тихой, багровой ночи.

10

На берегу Даугавы высятся пустые, обгоревшие стены замка Зигварта-Кобылинского.

В обоих этажах ни одного целого окна. Хлопает на ветру распахнутая створка обгорелой рамы. Как затекший, померкший глаз, торчит в верхнем углу закопченное стекло. От всех окон по белой стене черными полосами тянется копоть. В тех комнатах, где было больше мебели и всяких вещей, огонь бушевал сильнее и из окон валили густые клубы дыма. Черепичная крыша потрескалась. Башенки на углах торчат, как черные вороньи клювы.

На мощеной площадке перед замком, на сбегающих к Даугаве заросших дорожках парка — повсюду валяются обломки мебели, разбитая посуда и тряпье. Гипсовые и мраморные статуи опрокинуты и разбиты. Железные скамейки сада с зелеными спинками заброшены в кусты или в зацементированный бассейн, где посередине стоит покрытая слоем зеленой плесени, обмотанная соломой бронзовая фигура нимфы… Все разрушено, разорено. На краю площадки, уткнувшись головой в кусты, лежит ничком мраморный амур с пухлыми ляжками. Он будто оплакивает то, что кто-то посмел посягнуть на столь изумительные культурные ценности.

Подвалы замка забыли разрушить. А быть может, не успели. Если повернуть за угол и со стороны кухни взобраться по склону к пристроенному флигелю, то рядом с ним можно увидеть окованную железом низкую дверь, будто вросшую до половины в землю. Четыре ступеньки из тесаного камня ведут вниз. Спустившись по ним, дверь можно отомкнуть и отворить.

За наружной дверью узкие сенцы. Напротив вход в небольшое, темное помещение без окон. Другая дверь, направо, ведет в большой сводчатый подвал, состоящий из двух комнат, соединенных аркой. В первой комнате два окна едва достигают поверхности земли. Во второй — одно окно. Снаружи над окнами — вделанные в ниши узорчатые железные решетки, выкрашенные в белый цвет.

Сюда брошены выловленные в окрестностях революционеры. Только мужчины. Женщин поместили в какой-то уцелевшей комнате второго этажа, где окна крест-накрест заколочены досками и свет проникает только сквозь узенькие щели.

В передней части подвала человек пятьдесят — шестьдесят. В задней — поменьше: помещение не так велико, да и валяются там прямо на полу избитые, замученные люди, которые не в состоянии держаться на ногах, им нужно больше места. На весь подвал — только одна длинная, узкая скамья. На ней тесно уселись узники. Многие сидят вдоль стен, на полу, обхватив руками согнутые ноги и уткнув подбородок в колени. Некоторые стоят группами и поодиночке посреди подвала. Разговаривают вполголоса, а все-таки кажется, что в переполненном низком помещении шумно. Стоит, однако, хоть на мгновение всем умолкнуть, как из глубины подвала доносятся стоны и приглушенные рыдания. Оттуда тянет удушливым запахом гноящихся ран и нечистот.