Северный ветер

— Вышвырните ее вон. Пусть торчит на дворе, пока я допрошу этих скотов!

Девушку тащат по узкому проходу к двери, толкают, колотят кулаками; стучат приклады, звенят шпоры. В воздухе виснет циничная брань. Но мученица не издает ни звука.

— Ступайте сюда! — Топая ногами и вопя, барон толкает Вимбу с женой к столику, за которым уселся офицер. — Проклятые свиньи!

Ян держится позади, переминаясь с ноги на ногу. Не знает, можно ли ему идти или нужно остаться.

— Это твой сын? — кричит офицер, обращаясь к Вимбе.

— Это твой разбойник? — переводит барон на латышский язык.

— Да, это мой сын, — отвечает Вимба.

Каждая черточка, каждый мускул на его лице говорят о том, чего стоит ему сдержать себя и отвечать спокойно, без дрожи в голосе. Жена всхлипывает без слез и снова падает.

— Почему ты воспитал его таким негодяем? — переводит барон, хотя офицер сказал хулиганом.

— Воспитывал, как умел. Хотел вырастить его честным человеком. Бесчестными путями он никогда не шел, и никто мне этого не докажет. В последнее время мы, правда, перестали понимать друг друга. Когда он был маленьким, я растил его, а взрослого учила сама жизнь. Совсем не похожая на ту, какую знавал я в молодости. Он было начал пить. Но зла он никому не делал. Ни вором, ни грабителем не был…

Ян слушает. Барон не умеет правильно перевести все, что говорит Вимба. Ян делает движение вперед, желая вмешаться. Офицер замечает это.

— Чего ты тут торчишь? Чего тебе надо?

— Ничего. Я просто не знал, можно ли уйти… — бормочет Ян.

— Чего тебе надо? Может, посадить его с другими?! — Бароненок, смеясь, что-то шепчет офицеру. — Ага! Так вот, если он еще там — немедленно сообщи!

Ян лепечет… Он ведь уже говорил: каждый вечер в сумерках… Сейчас ему некогда. У него уроки, детей нельзя оставлять без надзора… Ему так неприятно. Вимба слышит все это.

— Ну и убирайся к черту!

Весь мокрый, будто его выкупали, Ян бросается к выходу.

Драгуны прижали девушку к стенке вагона. Целая ватага собралась вокруг. Издеваются, хохочут, беспрестанно изрыгают на нее поток грязных, похабных слов. Боль она терпит, но этого вынести не может и громко рыдает. Завидев незнакомого человека, пытается вырваться.

— Неужели не найдется никого, кто бы бросил камень в этих собак!..

Драгуны, передразнивая, повторяют за ней латышские слова и гогочут…

Ян на мгновение останавливается. Солдат замахивается прикладом. Ян сторонится и, съежившись, спешит прочь.

Мимо, с фонарем в руках, проходит машинист. Лицо черное, как у негра. Поблескивают лишь белки глаз. Но в этих глазах, чуть заметных на закопченном лице, больше человечности, чем на всех чисто вымытых, белых лицах, снующих возле вагона.

— Вот видите, какие времена настали!

Пожав плечами и покачав головой, машинист тяжело вздыхает и, обойдя толпу, идет дальше.

Ян чуть ли не бегом мчится со станции. Унижение, стыд и гнев обжигают щеки, и все тело будто налито свинцом. Его, как мальчишку… как последнего свинопаса! И зачем он полез сюда!

Постепенно все другие чувства затмевает безудержный страх. Наверное, он сам показался им подозрительным? Еще бы, брат Мартыня… И эта речь на кладбище… Тут же, словно ударом молота по голове, пронеслось в мозгу: «Выдал Витола, а Витол может показать, что в позапрошлом году и я был агитатором, подстрекателем…»

«Предатель… Предатель…» Гулкие удары молота все не утихают. Растет страх за свою судьбу. Нелепый, гнетущий, позорный страх.

Затем и это проходит. Изворотливый мозг ищет выхода, спасения — и находит. По крайней мере на миг. В позапрошлом году — да, было. Но теперь на него напали. Насильно принудили закрыть школу… А разве пастор в ту ночь не нашел в школе приюта? Как хорошо, как хорошо, что Ян не отказал тогда! Хоть бы пастор скорее вернулся! Был бы тогда надежный заступник!

И опять новые сомнения… Ведь Мейеру он отказал в приюте… Своему тестю! Как он мог так поступить? Проклятый оболтус… Слепец! А если теперь Мейер донесет…

Нет, нет, он не сделает… Ради Марии. Может быть, и ради себя. Кто поручится, что времена не изменятся. Мейер человек дальновидный… И снова на миг приходит успокоение.

Но всю дорогу до самого дома его будто швыряет по волнам неверия и упований. То черная пучина накрывает его кромешной мглой, то он снова всплывает наверх и видит клочок светлого неба. Но тяжкое, гнетущее чувство остается, словно он тащит на себе непомерный груз.

Сквозь туманную пелену зимней ночи виднеется на дороге что-то черное, движущееся. Постепенно оно принимает форму, оживает, и Ян видит группу всадников. Они громко разговаривают, смеются. Мелькают огоньки папирос. Разлетаются и гаснут на лету искры.

— Дорогу, бродяга! — орет один.

Сторонясь, Ян по пояс проваливается в занесенную снегом канаву. Всадникам сверху он кажется маленьким, тщедушным. Стоит сгорбившись, заслонив глаза ладонью. Мимо ушей со свистом проносятся снежные комья из-под копыт лошадей. Горячей волной обдает его запах конского пота и дыхания.