Северный ветер

«Мутит ночная птица и его шпана, ищите его теплушке волыны, меня не ждите, доберусь сам».

Макушев, усмехнувшись, перевел:

— Есть в эшелоне кто-нибудь по кличке Сова, Филин, ну, какие еще ночные птицы бывают?

— Есть, Филин, в пятой теплушке, — ответил майор.

— Так вот, в его теплушке есть оружие, он и мутит со своими шестерками.

— Так это что, телефонограмма от Вангола? Он же в эшелоне должен быть.

— От него, и он уже, естественно, не в эшелоне, — вмешался в разговор Арефьев.

Майор строго поглядел на Арефьева, затем перевел взгляд на Макушева и спросил:

— Что будем делать?

— На следующей стоянке вагонов не открывать, всю охрану к пятому и устроим шмон, а там по обстоятельствам.

Вербицкий наморщил лоб, по всему его виду было понятно, не занимался он такими операциями…

— Давай, майор, я это сам сделаю? — спросил его Макушев.

— Хорошо, капитан, договорились — с облегчением согласился майор.

Через сутки на небольшой станции при обыске в вагоне были найдены два пистолета и наган с обоймами, Филин был убит при попытке оказать сопротивление во время обыска. Когда открыли двери и Филин увидел, что вагон оцеплен охраной, он понял, что-то не так, и кинулся вглубь, но не успел овладеть оружием, пуля из револьвера Макушева свалила его. Упав на руки одного из зэков, он успел прошептать: «Кто-то нас сдал…» — и закрыл глаза. Валет вынес тело вора из вагона и уложил на насыпь. Ударом приклада в спину его положили рядом; затем рядами, лицом вниз в мерзлую землю, руки за голову, уложили всех зэков пятой теплушки. Макушев перевернул все в вагоне и нашел оружие.

— А теперь слушай меня. — Макушев шел вдоль поднятых с насыпи и выстроенных зэков.

Строй стоял неровными рядами, напряженно застывшие лица ждали, чем обернется для них случившееся. Кто-то уже думал о возвращении в лагерь, кто-то нервно ухмылялся, предчувствуя, что его сейчас могут выдернуть из строя и пустить в расход, мало ли что он языком намолол за время дороги.

— Если кто решил сделать ноги, ляжет рядом с этой мразью. — Он ткнул револьвером в сторону лежавшего Филина. — Я поднял личное дело этого негодяя, он вор-рецидивист. Как он оказался в эшелоне среди вас, еще предстоит выяснить, по Указу от 24 ноября 1941 года он освобожден досрочно быть не мог. Вас освободили и сняли судимость только потому, что вы вызвались отправиться на фронт. Там вместе с отцами и братьями, в бою с немецкими оккупантами, вы сможете искупить свою вину. Среди вас нет и не может быть бандитов и убийц. Вы были осуждены за малозначительные преступления, и большинство из вас почти отбыло свой срок. Никто насильно вас не тащил. Вы еще не приняли присягу, но это не помешает мне по законам военного времени пустить любому из вас пулю в лоб за дезертирство. Любой дебош, любое неповиновение будут караться по законам военного времени. Прошу это иметь в виду.

Макушев шел вдоль строя и сурово всматривался в лица. Немногие отводили глаза, это успокоило его. Однако мысли роились: «Не так все и плохо. Ну завелась гнида. Теперь нету ее, остальные подумают. Надо по теплушкам газеты раздать, читать-то не разучились, там как раз о том, что фашисты творят на нашей земле, головы-то от дури прочистит. Сам вчера читал, аж скулы сводило».

— По вагонам! — крикнул он, пройдя весь строй.

Строй как-то неторопливо сломался, и спокойно, как будто ничего не произошло, люди погрузились в теплушки. Часовые оттащили к небольшой сторожке стрелочника труп Филина. Железнодорожники, две женщины и пожилой мужчина, молча осуждающе смотрели на охранников.

— Нужно похоронить, — просто сказал им лейтенант с рукой на перевязи. — Негоже нам в эшелоне труп везти.

— Оставьте, захороним, не впервой, — вздохнув, ответил мужчина.

— Да… мне такое не приходилось… спасибо, большое спасибо, капитан, — пожав руку Макушеву, искренне благодарил его Вербицкий, когда все закончилось и эшелон застучал колесами на запад. Он пригласил друзей в штабной вагон, где накрыт стол.

Арефьев пригубил стопку водки и дремал, плотно поужинав картошкой с тушенкой. Макушев и Вербицкий долго сидели и говорили, пока не прикончили почти литровую бутыль. Дорога была дальняя, на душе стало спокойнее, отчего не выпить мужикам.

— Ой, девонька, пропала ты. Тот долговязый на тебя глаз положил. Вчерась вот так же мимо проезжал и зырил через окно, а потом Вальку, докторшу из санбата, к нему уволокли, а назад она уж не вернулась. Замучил, гад, видно, до смерти. Когда ее потащили, она и кричала, что лучше смерть принять. Ты-то будь умней, Ольга, мужики, оне все одинаковы, что наши, что немцы. Дай ему, гаду, да забудь про то, жизнь-то она дороже…

— У меня еще не было мужчины… пусть уже и не будет…

Ольга сделала шаг в сторону из колонны.

— Ты чё, дуреха, может, мне показалось про ентого офицера! — схватила ее за руку тетка. — Может, пронесет еще. Ишь ты, шустрая какая…