Северный ветер

Но передать привет Владимир не смог. Он не встретил Макушева. Не мог его встретить. Степан к тому времени лежал в госпитале. Кроме того, ни батальона, ни роты, откуда его увезли раненным, уже не существовало. Никто толком не знал, где находится штаб полка. Да и вообще, не вовремя он появился из госпиталя. Какой-то полковник в штабе дивизии, куда Арефьев попал в поисках своей части, наорал на него, дескать, почему не в расположении своего полка, трибуналом грозился, за кобуру хватался, потом вызвал особистов. Те посмотрели документы, справку из госпиталя и наорали на полковника. Потом досталось от них и Владимиру, дескать, почему сразу не предъявил документы, и посадили его под арест. Потом была бомбежка, его выпустили из арестантской землянки и приказали ждать. Потом его опять допрашивали, десятый раз он объяснял, что из госпиталя, после ранения. После долгого разбирательства его направили командиром взвода в полк формирующейся резервной армии, прикрывавшей тылы фронта на северо-западе столицы.

«Ну и бардак кругом творится», — думал Арефьев, добираясь туда попутками через всю Москву. Там он впервые услышал о подготовке к наступлению. После того, что он пережил на передовой, это было невероятно. Он увидел пополнение из крепких и здоровых мужиков — сибиряки прибывали эшелонами. Они были готовы ринуться в бой, но их держали в резерве, несмотря на тяжелейшую ситуацию. Получалось, ценой тысяч жизней одних, погибающих там, на ближних подступах к Москве, создавался этот резерв. Да, война есть война. Кто-то должен умирать сначала, а кто-то потом. Владимир уже отчетливо понимал, что у войны свои законы, свои правила. Они не похожи ни на что. Это какие-то неведомые людям законы судьбы. Он видел в госпитале: привезли раненого артиллериста, на нем живого места не было. Весь в кровавых бинтах. Военврач подошел, пальцами пульс на шее через бинты прощупать не может, а тот в сознание пришел, глаза открыт, улыбается, врачу говорит: «Вы не бойтесь, потрошите меня, вынимайте железо, я не помру, у меня еще столько дел». И выжил. Арефьев принял взвод. Он оказался моложе своих подчиненных. Но он был фронтовик, он уже был обожжен войной и потому принят был с уважением. Комбат, капитан Трофимов, тоже фронтовик, тоже из госпиталя, при встрече спросил Арефьева, где тот воевал. Арефьев доложил — где и сколько. Узнав, что недолго, изучив Владимира взглядом, Трофимов одобрительно кивнул:

— Ну и добре, напугать тебя фашист не смог, к отступленьям не приучил, значит, будем бить его, супостата, и гнать отсель за милую душу вместе.

— Так точно, — улыбнулся Арефьев.

Тщательно подобранный для него белый овчинный полушубок и валенки он принял из рук интенданта, наконец скинув свою холодную милицейскую шинель, протертую до дыр и не раз штопанную.

— Во, любо глянуть на нашего командира! — одобрил старшина Похмелкин, увидев вошедшего в казарму Арефьева.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — встал перед ним лейтенант Прокопьев.

— Здравия желаю! — козырнул Арефьев и, протянув руку, представился: — Владимир.

— Николай, — ответил лейтенант и крепко пожал руку Арефьеву. — Назначен командиром второго взвода, так что будем вместе воевать.

— На фронте был?

— Нет, но теперь уже точно буду… — серьезно ответил и улыбнулся Николай.

— Располагайся, вон у окна моя койка, рядом свободная.

— Добро, сутки не спал, пока добирался. — Лейтенант сунул под кровать вещмешок и принялся снимать сапоги.

— Ты откуда?

— Из Вологды. То есть добирался из Вологды, а так сам из Ленинграда, там в училище был, потом нас в сентябре эвакуировали в Вологду, до сих пор мурашки по коже, как вспомню…

— Это ты про что?

— Про эвакуацию.

— А что так?

Лейтенант посмотрел в глаза Арефьеву. Владимир увидел его лицо и обратил внимание, что его коротко остриженные волосы абсолютно седые. Глаза Николая смотрели испытующе строго. Арефьев спокойно выдержал его взгляд.

— Нам запретили об этом говорить, только я не понимаю почему.

— Кто запретил?

— Особист нашего училища.

— Тогда не говори. — Владимир скинул с себя одежду и устроился в кровати, с удовольствием укрывшись настоящим ватным одеялом. Он тоже устал и хотел спать.

— Да нет, я расскажу, в голове все это сидит. Я как будто снова и снова через это прохожу. Устал носить в себе, понимаешь…

— Тогда говори, я слушаю.

— Это было семнадцатого сентября, в Ленинграде, уже в блокаде, нас привезли с Финляндского вокзала эшелоном на берег Ладожского озера, не помню названия поселка, у причала стояла большая деревянная баржа. На берегу народу море, курсанты нескольких училищ, комсостав с семьями, женщины, дети. Тысячи полторы. И всех на эту баржу. Несколько часов просидели в ней, в трюме, только к вечеру подошел буксир и потащил баржу на ту сторону. В общем, набились как селедки в бочке. Сначала все было нормально, мы спали, но к полуночи разыгрался шторм. Баржу бросало как игрушечную, потом стало заливать. В трюме было просто жутко. Доски обшивки трещали, и через щели сначала сочилась, а потом просто стала бить струями вода.