Северный ветер с юга

Обои, обои... отбивает такт его рука... обои, обои... гобеленчик с пасторальной пастушеской сценкой... обои, обои... абажур... обои, обои... она на диване, отбивает такт ногой... Он поднял голову, смотрит на ее ноги, на вздрагивающее тело... смотрит... встает... гасит свет...

И я так вставал, гасил свет, шел к тебе, Том, где же ты?

Хлопнула дверь, Тамара влетела в комнату. Шуба, шапка, между ними белозубая улыбка. Она схватила меня, крепко обняла, прижалась мокрым от снега лицом и стала шептать, целуя:

- Пришел, мой родной, господи, наконец-то, почему не позвонил, не предупредил, я бы приготовила чего-нибудь вкусненькое, дурачок, сидит тут один, убрал все, так чисто. Эх, выпить бы сейчас по такому случаю...

- Я купил.

- Что же ты молчишь? Давай скорей и музыку найди.

Пока я ходил на кухню, она скинула шубу, шапку, сапоги, достала бокалы. Открыли вино, нарезал сыр, колбасу, разлил вино по бокалам.

- Ну, - радостно улыбнулась Тамара, - за тебя, за твое здоровье, не болей.

И разом осушила бокал.

- Ты надолго? - спросила она на выдохе.

- Завтра надо ехать.

- Когда вернешься?

- Месяца через три.

- Как же я без тебя тут? - она капризно надула губы. - Сидит, как бирюк, даже не поцеловал...

Я встал и погасил свет.

Она кричала от нетерпения, стаскивая с себя одежду, мы бросились друг к другу, и нам было сильно, и нам было горячо... горячо до обжигающего изнеможения...

- Принеси покурить и выпить, если осталось, - ленивым голосом сказала она в темноте.

Я зажег ночничок, принес бокалы, закурил сигарету и передал ее Тамаре.

- Слушай, ты стал еще толще. Толстый, мерзкий, фу. И больницей от тебя пахнет.

Я взглянул на нее и только сейчас понял, как она пьяна. Размазанная тушь на припухлых веках, масляные глазки, влажно вокруг губ, бессмысленная улыбка. Она никогда не умела курить, держала сигарету неловко - не кончиками пальцев, а где-то у ладони, затягиваясь, пыхтела дымом, как пыльным облачком, когда наступишь на сухой гриб дедушкин табак.

- Где ты была? - спросил я тихо.

Она отвернулась:

- На семинаре, тебе же сказали.

- Откуда ты знаешь, что мне сказали? Выходит, тебе передали, что я звонил?

- Не придирайся к словам.

- Может, у тебя был семинар с этим художником? - я показал рукой на бумажные салфетки.

Она расхохоталась.

- Угадал. Борис тоже там был.

- А какое отношение он имеет к семинару?

- Ну, как ты не понимаешь? Боря у нас в институте оформляет всякие диаграммы, лозунги, плакаты...

- А потом?

- А потом мы пошли в ресторан.

- Что же он не создал очередную серию твоих портретов? Салфеток не подали?

- Настроения не было. Борис очень, очень талантливый. И шьет все сам себе, и рисует, и режет по дереву. У него такие красивые, такие сильные руки. Руки Мастера, как он говорит.

- Любит он тебя.

- Да, он уверенный, знает , что хочет. И кого.

- Тебя, например?

- Еще как. Приглашал летом поехать на раскоп в Керчь к знакомым археологам.

- Ну, а ты?

- Я согласилась. У меня отгулов много накопилось - это же интереснейшие люди.

- А как же я?

- Тебе на юг нельзя, ты же сам говорил.

- А как же мы? - спросил я глухо.

Тамара помолчала.

- А нас давно нет, Валерий, неужели ты ничего не понял тогда на новый год? Помнишь я к тебе пришла, а ты развлекался там со своей чахоточной зазнобой? Я этим была настолько потрясена, что тут же позвонила Борису и мы встретились с ним в мастерской...

Она стала вытирать пододеяльником набегающие слезы и, негромко всхлипывая, продолжала:

- Ты не представляешь себе, какой Борис добрый , как он о тебе расспрашивал: ведь это он уговаривал меня не рвать с тобой, просил понять, как тебе будет тяжело одному, как ты талантлив, он, оказывается, видел твои фильмы.

- У тебя с ним что-нибудь было?

Тамара ответила не сразу:

- Было... Один раз... Не подумай только, что это имеет хоть какое-то значение. У тебя тоже... Но ты должен, понимаешь, должен понять, что это была случайность, ни я, ни он не хотели этого сознательно, просто так получилось. А тут еще... Ты, конечно, можешь думать что угодно, но я опять беременна.

- Не понял.

- А что тут непонятного? Помнишь, ты как-то сбежал после тихого часа? Ну вот...

- Что же ты раньше молчала?

- Я не была уверена.

- Сколько?

Тамара пожала плечами.

- Недель шесть-семь.

- Что делать будем?

- А что делать? Не оставлять же - ведь мы пьяные были, а ты больной к тому же...

- Но я уезжаю.

- Сама все сделаю... - она задумалась, потом спросила: - А что, твою там, в больнице, Мариной зовут?

- С чего ты взяла?

- У вас наверняка тоже что-то было. Ты меня, когда целовал, Мариной назвал. Так что мы квиты.

- Я?.. - я удивился. - Нет, ту девушку Надя зовут, а Марина... Марина - героиня моего нового киносценария, немая девушка, не совсем немая - у нее было сильное потрясение во время войны, попала под бомбежку и перестала говорить. Потом выросла, влюбилась, ей показалось, что тот, кому она все отдала, ее предал, разлюбил, и она заговорила.

- А так бывает?

- Говорят, бывает, впрочем, какое это имеет значение?

- Имеет. Если бы ты также сильно любил меня, онемел бы от того, что я тебе рассказала.

Глава тридцатая