Сэвилл

Вид у матери был усталый и поблекший. С тех пор как он ее помнил, она постепенно, понемногу угасала — рождение Стивена, рождение Ричарда, болезни по очереди отнимали у нее что-то невосполнимое, и хотя она каждый раз как будто поправлялась, но становилась все более слабой, опустошенной, растерянной. Словно ее жизнь неведомо для них иссякала, и она, не в силах что-либо изменить, беспомощно наблюдала происходящее с тайным гневом, виновато, со стороны.

— А вот ты не очень-то праздновал, — сказала она. — Не то что Батти и стрингеровский парень — они за обе щеки уписывали. Уж они не только своего, но и чужого не упустят.

— Ну, я больше дома был, — сказал он, пожимая плечами.

— Конечно, вы с Йеном и Майклом Ригеном чувствуете себя выше всего этого, — сказала она.

Однако Блетчли и Риген, хотя и не принимали участия в развлечениях на пустыре, нанесли заметный ущерб угощению, утащив несколько полных тарелок на кухню к Блетчли, где и съели все без помехи, пока миссис Блетчли хлопотала на пустыре.

— Ты все-таки чувствуешь себя выше? — спросила мать.

Он покачал головой.

— Скорее я чувствую себя чужим.

— За это мы должны благодарить твою школу? — сказала она.

— Вы же сами хотели, чтобы я там учился, — сказал он.

— Да, — сказала она. — Не сердись, голубчик. Я ведь не жалуюсь.

— Если на то пошло, — сказал он, — я и там себя своим не чувствую.

Он взял еще одну тарелку и вытер ее. Мать, наклоняясь над раковиной, подлила горячей воды из чайника, который стоял рядом, и провела ладонью по груде грязных тарелок. Потом выпрямилась, перемыла их и составила рядом с раковиной.

— Просто это твой возраст. — Она поглядела на него и улыбнулась. — Разве ты там один такой?

— Наверное, нет.

— И другие мальчики тоже себя своими не чувствуют?

— Откуда я знаю!

— Вот ты убедишься, что от жизни нельзя получить больше, чем ты в нее вкладываешь, — сказала она.

— Да, — сказал он. — Наверное, это так.

— А разве сегодня ты не мог быть со всеми? — спросила она.

— Нет, — сказал он и мотнул головой. — То есть, наверное, мог бы. Но только, — он оглянулся на кухню, — я остался здесь.

Потом вернулся отец, потирая руки, раскрасневшийся, с блестящими глазами.

— Ну, будет чем вспомнить этот день, — сказал он, словно веселой бодростью набрасывая покров тайны на то, чем сейчас занимался. — Когда вместе столько пережито, так и попраздновать в самый раз. — Он удивленно обвел взглядом чистую посуду на столе и добавил: — Это как же, девочка? Ты что, всю ее уже перетерла?

В его жизни выделилась третья — и последняя — часть. Сперва была его жизнь в поселке, потом его жизнь в школе, но теперь вступила в свои права важнейшая сторона его бытия, которую он прежде не осознавал, — жизнь в самом себе, и она заслонила остальные две. В школе он начинал ощущать, что значит учиться в привилегированных старших классах, принадлежать к иерархической верхушке, которая пользуется всеми благами и не испытывает никаких притеснений. Его продвижению из класса в класс сопутствовал переход из одной возрастной группы регбистов в другую. Летом ему предстояли первые экзамены, а потом — если он их сдаст — шестой, выпускной класс. Стэффорда он почти не видел. Затянутые водоворотом классических языков, ограждаемые на матчах и тренировках свитой поклонников, они теперь встречались редко, но и эти мимолетные встречи были отмечены скорей враждебностью, чем памятью о прежней короткости. В школе Колин держался особняком, а в каникулы работал на разных фермах, но гораздо ближе к поселку, чем в то первое лето. Несколько раз он видел в городе Одри, а также Мэрион — они болтали с мальчиками на центральной площади. Они слегка кивали ему, во всяком случае Мэрион, но, как и Стэффорд, словно совсем забыли о их прежнем знакомстве. Одно время он сблизился с красноносым Уокером, но тот ничем не интересовался и умел только увиливать от занятий, а потом с Берсфордом, другим своим одноклассником, и Берсфорд познакомил его со своей сестрой, которая была немного старше их. Колин иногда шел с ней до ее автобусной остановки, обсуждая книги, которых не читал, и международное положение. У нее были темные волосы и крупный римский нос. Больше всего она, пожалуй, привлекала его полным отсутствием интереса к своей внешности. Как-то они условились встретиться в городе в субботу и после кино пошли погулять в городском парке. Почему-то после этого они, точно по обоюдному согласию, перестали встречаться вовсе, а потом он мало-помалу разошелся с Берсфордом и снова остался в полном одиночестве, если не считать случайных разговоров с мальчиками вроде Коннорса, с которым он иногда ехал из школы в одном автобусе.

Как-то вечером они с Блетчли, возвращаясь домой из поселкового кинотеатра, нагнали девочку в темном пальто и темном берете. Она обернулась на их шаги, увидела Блетчли и сказала:

— А, Йен! Каким ветром тебя сюда занесло?

— Я здесь живу, Шейла, — сказал Блетчли. По-видимому, этот вопрос его задел, так как он добавил воинственно, почти язвительно: — А тебе-то что тут понадобилось?