Сэвилл

— Надо же ему подумать, — говорила мать. — А оттого, что ты стоишь у него над душой, толку все равно не будет.

— А если я не буду стоять у него над душой? Он и не начнет даже. — Но он все же отходил, подхватывал на руки Стивена, который уже умел бегать, поднимал его повыше и говорил: — Вот когда ты возьмешься за учебу, только искры полетят. Мы им еще покажем. Черт подери, так оно и будет.

У Стивена были отцовские голубые глаза, но лицо круглое, как у матери, с таким же вздернутым носом и таким же выражением — словно внутри пряталось застенчивое, почти немое существо и робко выглядывало наружу. Он начинал говорить, и мать, когда давала ему что-нибудь, несколько раз повторяла название предмета и кивала. А играя во дворе с малышами из соседних домов, Стивен разговаривал совсем свободно — он бегал, вскидывая короткие, чуть кривые ножонки, и кричал: «Моя! Моя!», или какому-нибудь мальчишке постарше: «Брось! Брось!»

— Скажи «Колин», — просила мать.

— Колин, — говорил он, задирая голову и сосредоточенно сдвигая брови.

Пока Колин дописывал сочинение, отец обычно уже начинал собираться на работу и, натягивая брюки или застегивая рубашку, заглядывал ему через плечо, чтобы проверить, много ли он написал, перевернул ли страницу. Он глядел на строчки ровных, неторопливо выведенных букв и говорил:

— Две страницы! За десяток слов тебе никто отметки не поставит.

— Да оставь его в покое, — говорила мать.

— Нет уж! — говорил отец. — Если человека оставлять в покое, он никакого образования не получит.

Он принес из конторы красный карандаш, чтобы проверять сочинения, и в ожидании нетерпеливо чинил его над огнем, оборачивался и спрашивал:

— Ну, кончил? Мне через полчаса на работу. — Он взглядывал ему через плечо, смотрел на часы и говорил: — Вот допишешь это предложение, и хватит!

Не успевал Колин встать, как он садился на его стул и добавлял:

— Ты не уходи. Будем разбирать ошибки.

Он читал, прищурившись, кривя губы, а когда сомневался, то оборачивался и спрашивал:

— Как пишется «шествие», Элин?

А когда мать, продолжая гладить или мыть посуду и даже не подняв головы, отвечала, он говорил:

— Разве там нет еще одного «вэ»? — и нетерпеливо добавлял, когда она начинала объяснять: — Да ладно, ладно. Я же просто спросил. Лекции мне слушать некогда.

— Так хочешь ты знать или нет?

— Ну, ладно, — говорил он и сильнее прижимал к бумаге кончик красного карандаша, старательно перечитывая каждое слово, которое написал сам, и в конце каждого предложения, если считал его правильным, ставил маленькую галочку. — Это правильно, — говорил он про себя, — и это.

Ему очень нравилось писать красным карандашом, и свободное место внизу он использовал для пометок: «Превосходно», «Можно было бы и лучше», «Не думаешь о том, что пишешь» или: «К экзаменам надо готовиться больше». Рядом он ставил отметку по десятибалльной системе. Из принципа он никогда не ставил ему ниже трех и лишь редко — выше семи. В заключение он выводил большую галочку, начиная ее в нижнем левом углу и доводя почти до верхнего правого, и с росчерком ставил свои инициалы: Г. Р. С. — Гарри Ричард Сэвилл.

Некоторое время спустя, когда ему надоело читать сочинения Колина, он принес домой учебники по математике, которые взял у приятеля на шахте. На внутренней стороне переплета каждой книги была карандашная надпись печатными буквами «КНИГА СЭМА ТЁРНЕРА», а в двух под надписью были нарисованы женские фигуры, которые отец попытался стереть, но безуспешно.

Простые и десятичные дроби, на которые было большинство задач, они в школе еще не проходили, и он растерянно смотрел на цифры, которые выглядели непривычно маленькими и стояли друг над другом. Отец тоже в них не разбирался и сначала брал книгу сам, садился в кресло у огня, списывал цифры, кашлял, осыпал их сигаретным пеплом, стирал, охал, и часто сердито притоптывал ногой и чесал в затылке.

— Дай-ка я погляжу, — говорила мать.

— Черт подери! — говорил он, отдергивал книгу или прикрывал ее ладонью. — Я этим занимаюсь или не я?

— Ну, ты, — говорила она.

— А тогда не мешай.

Она возвращалась к своей работе, а он охал, притоптывал, потом вскакивал, бежал к столу и переписывал для Колина примеры на клетчатую бумагу из блокнота, который когда-то принес с шахты, чтобы рисовать изобретения. При этом он чесал в затылке так, словно опасался, что их вообще решить нельзя.

Потом списывал тот же пример для себя и принимался решать его на краешке стола — шептал что-то, охал, стирал. Потом поднимал голову, спрашивал Колина, решил ли он, и услышав, что нет, с облегчением возвращался к своим вычислениям. Когда он подходил проверять пример, то ни на секунду не присаживался, точно ожидая, что его самого вот-вот поправят. Он то нагибался через плечо Колина, то возвращался к своему листку на другом конце стола, сверялся с ним, а потом ставил галочку или крестик.