Sex Around The Clock. Секс вокруг часов

Подсказка пришла неожиданно: оба издательства, выпускавшие музыкальные партитуры и вообще ноты, отказались наотрез печатать последние опусы Ждановича.

Композитор написал «наверх». Месяц ответа не было. Потом раздался ночной звонок и знакомый уже голос спросил про самочувствие, а потом и о трудностях. Композитор рассказал про то, как поступают с изданием нот издатели.

Вождь выслушал его внимательно. Потом задумчиво начал:

– Насколько мне известно, есть способы записать нотные знаки буквами?

– Разумеется. Но будут технические сложности. Знаете, миноры, мажоры, септаккорд… Потребуется мелкий шрифт под основным… Это не очень удобно для музыкантов! – возразил композитор. – Я имею в виду исполнителей!

– В нашем случае все годится! Вы пишите. Но только буквами. И все ваши сочинения мы издадим сразу после их исполнения! Все ваши миноры и мажоры, субдоминанты и… мелкий шрифт! – вождь засмеялся в этом месте, он считал себя остряком.

– А какой в этом всем смысл?

– Глубокий! Глубочайший! Простых людей нервируют ваши закорючки, называемые нотными знаками.

– Но ведь буквы будут иностранными!

– Мы найдем переводчиков! – засмеялся вождь.

И трубка была положена.

Ноты вышли в нестандартной записи. Для беззвучного исполнения. После «перевода», сделанного «специалистами» из Большого дома, это была… абракадабра.

Композитор листал фолианты в роскошной коже и горько улыбался.

Он представлял, как все страсти, отбушевавшие в его душе, что лежат теперь на страницах в виде россыпи букв, повиснут тягостной тишиной сначала над залами, потом – над планетой.

«А что? В этом что-то есть! – сказал себе наш гений. – Не будет ли такая музыка содержать звучание всех музык?

Звучания каждого сердца? Пусть, наконец, обнимутся миллионы!» – и наш гений рассмеялся.

У него как раз приехал брать интервью известный на Западе политический журналист. Он спросил его о планах.

– Хочу написать ораторию. Для пятидесяти хоровых коллективов. И еще – хочу написать концерт для ста роялей!

– И для скольких оркестров?

– Без разницы, – сказал композитор. – Сколько не жалко!

– Брависсимо! – сказал журналист «Эй-Пи». Материал его наделал шуму.

Композитор выполнил «угрозу» – опусы были созданы.

Москва и Питер не осилили, конечно, а в побежденной Германии состоялась премьера: в Байрейте, в Баварии хор из ста певцов исправно разевал рты над нотными листами с кириллицей под энергичные взмахи смычков и дирижерской палочки. Была и одна политическая бестактность: часть музыкантов одели в полосатые робы узников лагерей. Воспринято было такое неоднозначно. Но скандала решили в Кремле не затевать.

Маэстро, словно предчувствуя, в Германию не поехал. Тогда его официально предупредили, что в Америку, где тоже готовится премьерное исполнение, он должен поехать обязательно! И выразить протест, если «лагерная» провокация повторится. Он решил уступить, ему хотелось проверить кое-какие свои предположения.

В Сан-Франциско на стадионе поставили сто роялей – белых и черных (финансировала в целях рекламы фирма «Стенвей»), и сто пианистов со всего света (преобладали уже тогда японские) исполнили в сопровождении оркестров (на каждой трибуне по одному, всего пять – один на «зеленом поле») новое произведение композитора. Полосатых нарядов на трибунах не было, Америка както еще не взялась за эту трагическую тему – за нее американцы возмутся позже лет на тридцать.

Но и тут дело чуть не кончилось скандалом! Все-таки Новый Свет – не Европа. Как раз посередине «беззвучного» согласного махания руками пятерых маэстро на трибунах поднялся беспощадный американский свист.

По трансляции пробовали утихомирить. Композитор сидел в ложе вместе с губернатором. Он внятно по-русски буркнул про себя, а получилось – в микрофон, который оставался включен после приветственных речей: – Да разрази вас гром!

Никто не понял, засвистели пуще, а над стадионом немедленно собралась гроза, нечастая в тамошних местах гостья в это время. Набухла туча, загрохотало небесное электричество, и полил такой дождина, что никто даже с места сойти не успел! Даже не успели опустить поднятые крышки роялей. Лавина воды устремилась в тугострунные внутренности. Они отозвались. Поднялся грозный и по-своему величественный гул. Стадион замер. Так продолжалось под аккомпанемент пушечного грома добрых полчаса. Потрясенные американцы проводили композитора овацией и уже приветственным свистом. «Да заткнитесь вы, дикари!» – криво улыбнулся композитор, гроза кончилась.

И наступила тишина.

Молчала, казалось, вся Вселенная.

И это было записано на пленку.

Зрелище снималось и на кинопленку, успех был колоссальным, но недолгим. Позже материал использовали, подложив талантливую джазовую фонограмму.