Sex. Убийство. Миллион

Мамины вещи я переносил очень долго. Она всегда что-то забывала, о чем-то вспоминала, что-то перебирала и выкидывала. Папе было все равно, что уносилось из дому. Он практически всегда был в своей комнате наедине со своими мыслями, сигаретами и книгами. Месяца через два мама окончательно обустроилась в своем новом жилище и, кажется, ничего не забыла в старом.

Дом опустел. Папа по-прежнему жил в непонятном забытье и вяло реагировал на реальность. Он даже не заметил журнала «Playboy» в моих руках, когда я перекладывал его с полки на полку прямо у него на глазах. Случись такое месяц назад, дома был бы грандиозный скандал.

К этому времени я уже выучил несколько фраз по-русски. Первая фраза: «Хочу стать пианистом». Вторая: «Сколько стоят яйца?» Особенно мне нравилось слово «яйца». Очень красивое слово, не зная его значения, я бы, пожалуй, смог бы так назвать собаку. Лаконично и звучно. Учить русский язык в полном объеме не было возможности, он очень сложный, самому его осилить очень трудно, тем более, если учесть, что ни одного русскоязычного человека в нашем городке я не знал.

Продолжалась и моя учеба в университете. Правда, в учебное заведение я ходил не за тем, чтобы получить знания по экономике. Я ходил, чтобы посидеть за партой. Ведь напротив меня сидел кое-кто посимпатичнее экономики. Ее звали Алма. Она всегда по-особенному смотрела на меня, улыбалась и хихикала. Ну, так, заигрывала. Я улыбался в ответ.

Однажды она подошла ко мне на перемене и сказала: «Может, ты завтра будешь болеть?»

— В смысле? — Признаюсь, я немного растерялся.

— В смысле ты завтра заболеешь. А я приду тебя лечить. — Не знал, что у нее второе медицинское образование, — подумал я со смехом про себя.

— Да, наверное, я буду болеть, — серьезно ответил я Алме. — Я уже сейчас чувствую жар и головную боль, да, я буду болеть и мне понадобится медицинская помощь.

— Я сделаю тебе компресс, — пообещала Алма, и слово «компресс» мне показалось самым эротичным словом на земле.

Болеть так болеть. Это судьба. Я очень старательно болел. Притворялся, что у меня температура и кашель, зачем-то еще прихрамывал. Даже подумал, что мог иметь неплохой успех в театральном институте, у меня были бы поклонницы, премьеры, спектакли, цветы и гастроли… Мысли о далекой актерской жизни прервал стук в дверь. «Скорая приехала», — пронеслось в моей голове и я поплелся отворять. На пороге стояла Алма. Для полной картины не хватало белого халата.

— Ну так что, ты болеешь? — спросила она тихо.

— Очень, очень болею, доктор, — зачем-то сказал я, она улыбнулась.

— Пойдемте, я посмотрю вас, — Алма решила принять правила игры.

Мы прошли ко мне в комнату.

— Ложитесь, я буду вас лечить.

Не помню, как все произошло, но мы начали целоваться. Не знаю как, но Алма очень быстро оказалась без блузки. И тут я сказал то, что никогда нельзя говорить настоящему мужчине. По крайней мере я так понял по ее поведению.

— Для чего ты сняла одежду?

Алмы не было в доме меньше чем за минуту. Солдаты в стройбате медленнее собираются. Вместе с Алмой капитулировалось и мое настроение. Хотелось болеть. По-настоящему. Неделю я пробыл дома. Было стыдно появиться в университете. Такой позор. Наверное, именно о таких ситуациях русские говорят слово «яйца»! Это было очень, очень большое яйцо для меня, просто яйчище, которое разбилось, не успев свариться. Наверное, Алма в университете слушала лишь часть лекций и была вольным студентом, потому как ровно через неделю ее на занятиях уже не было. А быть может, она тоже где-то глубоко в душе разбила свое яйцо. Сдались они нам обоим!

Жизнь текла своим чередом. С утра в институт, после обеда домой, вечерами я продолжал ходить на встречи с друзьями Давида. Но вся наша компания чувствовала и переживала из-за его отсутствия. Был некий вакуум, пустота, эшафот для мыслей и мелких переживаний… Эту пустоту заполняли кто чем. Кто разговорами, кто прогулками, кто ссорами или любовными романами… Мысль о брате глубоко сидела у меня в голове, и выбросить ее я не мог, да и не хотел, наверное. Все было как обычно, те же улицы, та же набережная, то же море и солнце.

Но все это уже было без Давида. Я понял, как много для меня значит брат. Раньше я как будто находился под его крылом, все было нипочем. Сейчас все трудности и преграды я преодолевал в одиночку. Но не в этом была причина моей тоски. Горевать об ушедшем, невозвратимом — глупо, надо просто принять это и жить дальше. Что-то было такое в отъезде Давида, что я чувствовал, что это не конец, далеко не конец. Это только начало. Начало чего-то светлого, нового и непознанного. И пусть сейчас на небе тучи и собирается дождь, я точно знал, что вскоре что-то обязательно случится, и будет греть привычное жаркое и горячее солнце.