Сезон Маршей

«Криста» имела сорок пять футов в длину, сдвинутую к корме рулевую рубку, гордо задранный нос и несколько растянувшихся вдоль планшира иллюминаторов. Белая и зеленая краска во многих местах отшелушилась, обнажив ржавый корпус. Люк над лестницей был закрыт на увесистый замок. Делярош сохранил ключ и, спустившись по узким ступенькам, прошел в салон. Там было бы совсем темно, если бы сквозь грязные, затянутые паутиной окна не просачивался желтоватый свет уличных ламп.

Баржа — вонбоот, как называют их в Амстердаме — принадлежала Астрид Фогель. Они прожили здесь вместе прошлую зиму, когда Делярош взял Астрид в помощницы для выполнения нескольких особенно трудных заданий. Протискиваясь в дверь, он вспомнил, как трудно ей, высокой и немного нескладной, приходилось здесь поначалу, как часто она ударялась об острые углы, набивая синяки и шишки. Он посмотрел на кровать и вспомнил, как они занимались здесь любовью под барабанящий стук дождя. У Астрид случались кошмары, и тогда ему немало доставалось от нее. Однажды, проснувшись и обнаружив в своей постели Деляроша, она не узнала его и выхватила из-под подушки пистолет. Он едва успел обезоружить ее.

С тех пор Делярош не приходил на «Кристу» ни разу. Несколько минут он просматривал ящики стола и шкафа, отыскивая возможно оставленные им следы, но так ничего и не обнаружил. От Астрид Фогель тоже ничего не осталось, если не считать нескольких непрезентабельного вида тряпок и десятки зачитанных книжек. Астрид привыкла жить в подполье. Когда-то она была членом западногерманской «Фракции Красной Армии», много лет провела в таких городах как Бейрут, Триполи и Дамаск и умела заметать следы.

Человек, у которого стремление к независимости граничит с маниакальной одержимостью, не способен любить кого-то, но Делярош всегда ценил Астрид и, что еще важнее, доверял ей. Она была единственной женщиной, знавшей о нем правду. Рядом с ней он мог расслабиться. Они даже строили планы — когда все закончится, уехать и жить вместе в некоем подобии брака где-нибудь на Карибах, — но все эти планы рухнули, когда жена Майкла Осборна убила Астрид на Шелтер-Айленде.

Делярош поднялся по трапу на палубу и запер на замок люк. Потом он сел на велосипед и покатил домой. Делярош убивал по двум причинам: выполняя заказ и для обеспечения собственной безопасности. Морис Леру попадал во вторую категорию. Он никогда не убивал из злости или из мести и придерживался той точки зрения, что жажда возмездия — самая деструктивная из эмоций. Профессионал его положения, считал Делярош, должен четко разграничивать дело и чувства. Но сейчас, кружа по улицам чужого города, с чужим, незнакомым лицом, он ловил на себя на том, что преисполнен желанием убить Майкла Осборна.

Девчушка-немка сидела на ступеньках дома. Увидев ее, Делярош пересек Херенграхт и остановился в тени. Видеть ее ему не хотелось. Прошло несколько минут. Девушка достала из кармана листок и ручку, написала записку, подсунула ее под дверь и умчалась. Перед тем, как войти в фойе, Делярош поднял записку — Ты просто мерзавец! Пожалуйста, позвони. Люблю, Ева.Он завел велосипед в квартиру, прошел в студию и положил холст на стопку других незавершенных работ. Им вдруг овладело раздражение — каждая картина всего лишь свидетельство искусственности, отсутствия воображения, посредственности. Делярош снял куртку и поставил на мольберт большой чистый холст. Он уже писал ее однажды, но уничтожил ту работу, как и все остальные, перед отъездом с Миконоса. Прежде чем взяться за кисть, он долго стоял в полумраке, стараясь вспомнить ее лицо. В нем было что-то византийское: широкие скулы, большой подвижный рот, влажные голубые, слегка раскосые глаза. Лицо женщины из другого времени и другого мира.

Делярош включил свисающие с потолка мощные лампы дневного света и начал работать. Первый вариант не устроил — ему не понравилась поза. Во втором неверной оказалась вся структура лицевых костей. На третий раз все пошло как нужно — он почувствовал это с самого начала. Он писал ее, держа в ума сохраненный памятью образ — Астрид стоит у ржавых перил на балкончике каирского отеля, на ней расстегнутая до живота мужская галабия, закатное солнце просвечивает через тонкий белый хлопок, выявляя мягкие очертания спины и округлые груди.

Он работал всю ночь, до утра. Пил кофе и вино, курил, а закончив, не мог уснуть — разболелась голова. Он перенес портрет в спальню и поставил у кровати. И только к полудню забылся тяжелым, беспокойным сном.

Глава тридцатая

Лондон — Нью-Йорк