Сезон Маршей

— Согласна, Директор, но просто отмахнуться от угрозы было бы неразумно.

— Я это и не предлагаю.

— У вас есть возможность ликвидировать обоих?

— Такая акция требует времени.

— А если я просто арестую Октября?

— Тогда он и Осборн раструбят обо всем, что знают, всему миру.

— Я готова выслушать ваши предложения.

— Знаете, как играть в покер?

— В прямом смысле или фигурально выражаясь?

— И в том, и в другом.

— Думаю, я вас поняла.

— Выслушайте Осборна, взвесьте свои варианты. Вряд ли мне стоит напоминать вам о данной Обществу клятве. Ваша первая обязанность сохранять верность этой клятве.

— Я понимаю, Директор.

— Не исключено, что вам представится возможность решить проблему самостоятельно.

— Боюсь, у меня нет необходимого опыта.

— Это не так трудно, Пикассо. Буду ждать вестей от вас.

Он положил трубку и посмотрел на Дафну.

— Свяжись с членами исполнительного совета и главами подразделений. Мне необходимо срочно поговорить с каждым. Боюсь, лавочку придется временно прикрыть.

Моника Тайлер положила трубку и минуту или две смотрела в окно на Потомак. Потом прошла через комнату и остановилась перед пейзажем Рембрандта, который за кругленькую сумму купила на аукционе в Нью-Йорке. Скользнув по картине взглядом, она взялась за края рамы и потянула. Картина повернулась, а за ней обнаружился небольшой стенной сейф.

Пальцы автоматически пробежали по кнопкам, набирая код, и сейф открылся. Заглянув внутрь, Моника достала, что могло понадобиться в первую очередь: конверт со ста тысячами долларов наличными, три паспорта на разные имена и разных стран и кредитные карточки на эти имена.

Последним она достала автоматический «браунинг».

Не исключено, что вам представится возможность решить проблему самостоятельно.

Моника переоделась, сменив приталенный костюм от Шанель на джинсы и свитер. Вещи из сейфа она положила во вместительную черную сумочку на ремне. Потом собрала небольшую дорожную сумку со сменой одежды.

Повесив сумку на плечо, она опустила в нее руку и нащупала рукоять пистолета — в Управлении ее научили обращаться с оружием. В холле Монику ожидал личный телохранитель.

— Добрый вечер, директор.

— Добрый вечер, Тед.

— Возвращаетесь в Лэнгли?

— Нет, я поднимусь на вертолетную площадку.

— Но нам никто ничего не сказал…

— Все в порядке, Тед, — успокоила его Моника. — Это частное дело.

Он посмотрел на нее немного настороженно.

— Что-то не так, директор?

— Не беспокойтесь, Тед, все будет хорошо.

Глава сорок третья

Шелтер-Айленд, Нью-Йорк

Майкл нес вахту на передней лужайке, куря приготовленный Картером отвратительный кофе, куря собственные отвратительные сигареты и расхаживая взад-вперед по обледеневшей дорожке с болтающимся на шее биноклем. Вечер был холодный, и теплее не становилось. Он снова посмотрел туда, откуда должен был появиться вертолет Моники, но увидел только рассыпанные по черному ковру неба бледные звезды и белый, как торчащая из раны кость, обрезок луны.

Часы показывали 9:58. Начальство никогда не приходит вовремя. «Моника и на собственные похороны опоздает минут на десять», — съязвил однажды Картер, ожидая своей очереди в стылой приемной. Может, она и не явится, подумал Майкл и тут же мысленно добавил: а может, я просто надеюсь, что она не явится. Может быть, Эдриан был прав. Может быть, стоит забыть обо всем, уйти из Управления — на этот раз навсегда — и жить спокойно на Шелтер-Айленд с Элизабет и детьми. И что? Так до конца дней своих и оглядываться через плечо и шарахаться от теней, ожидая, когда Моника и ее друзья пришлют вместо Деляроша другого киллера?

Майкл снова посмотрел на часы. Это были старые отцовские часы: немецкие, размером с серебряный доллар, водо- и пыленепроницаемые, противоударные, с тускло мерцающим циферблатом. Идеальные шпионские часы. Единственная принадлежавшая отцу вещь, которую Майкл взял себе после его смерти. Он даже не стал менять стальной, на пружинках браслет, оставлявший на запястье напоминающий кирпичную кладку след. Иногда, глядя на часы, Майкл думал об отце: как он ждал агента где-нибудь в Риме или Москве, Вене или Бейруте. Интересно, что бы сказал обо всем этом он? А ведь отец никогда не рассказывал о своих чувствах и мыслях. Вряд ли сделал бы исключение и для этого случая.