Сезон охоты на единорогов

Но почему? Почему он так поступил? Почему наговорил горького и острого, обидев и усомнившись в лучшем во мне? Почему не дал шанса вести его? Почему отринул, даже не проверив моё право идти первым? Почему сначала призывал к дороге стражества, а потом обрёк на расставание? Почему не пожелал братства, без которого сам выжигает себя изнутри?

И почему я такой кретин?! Надо было быть мягче. Можно было простить нахальство и молодость, пацану всего-то четвертак! Он, поди, и настоящего Храма с его уставом, кодексом, с его уложениями и светом их исполнения и не видел! Сколько же ему тогда было?… пятнадцать?

Жёлудь в моих руках лопнул отнюдь не от перезрелости… Мысль, пришедшая в голову, нанесла такой сокрушительный удар по всем размышлениям, что тревожили ранее, что пальцы дрогнули, подав напряжения больше, чем следовало бы. Бусинка оказалась непоправимо испорчена. А я невозвратно разбит.

Пятнадцать! Ему оставалось несколько лет ещё до самостоятельности, когда Храм вступил в бои Последнего Поединка и разлетелся на осколки… Жаня, поди, тогда только первый свой «гран» получал! Первый раз проходил экзамен, определяющий его огранку уже как тиса, а не просто бойца. И мечтал побыстрее вырваться из стен школы, которой оставалось совсем недолго до полного краха. Ками-нэ была одной из тех линий, что закрылись вся и рассеялись брызгами по свету сразу после Великого Поединка. Её просто не стало, хотя дети её — бывшие воспитанники и бойцы, меньшИе и старшИе храма ещё жили, ещё вели свои поединки, подчас встречаясь на пути. Значит, Женька не мог стать ведомым — он просто не заканчивал обучения! Он — ведомый, который никогда не был младшим. Или был, да так мало, что не успел даже осознать толком, что это за жизнь — путь тиса. Эх, Женька, обречённый на одиночество.

Небо всесветлое! Что же удивляться его поступкам? Он наверняка был счастлив и горд непомерно, что нас свела дорога, и на этом перекрёстке он показал себя настолько хорошо — и в схватке, и в разговоре он ни в чём не уступал мне! Чем не повод задуматься о сплетении троп? А я, тугодум, к этой мысли пришёл так поздно. Мне, дураку, требовалось ещё покочевряжиться — подумать, потянуть, отодвинуть общением подальше, да ещё и в упор не заметить, не поверить в его младшинство. Что же удивляться его неестественной для ведомого грубости, если внутренняя вежливость появляется в идущих следом только после достаточно длительного общения с первыми. А у Просо никогда не было практики подобного общения, потому из него и прёт с прямодушием резкость и острость. Ему просто не на чем было ещё научаться.

Я встал на перекрёстке, распрямившись, словно уподобляясь стволу мирового дерева. Мне захотелось принять на плечи всю сферу неба, всё пространство мироздания, всю тяжесть жизни, но только не одно маленькое решение для трёх маленьких человеков. Но в глубине души уже осознавалось, что решение сделано, что держит меня только гордыня, которая, как ни искореняй, всё равно вылезает наружу, когда попрекает сердце сознание идущего первым…

Дорога назад показалась адом. Шёл под палящим солнцем, двигаясь по короткой звериной тропе, огибая деревья, отгибая, сдвигая в сторону, гибкие ветки и понимал, что возвращение будет больнее, чем самая страшная рана. И кому больнее — мне или Просо — не ясно. Да Юрка… Маленькое юркое Чудо девяти лет от роду. Маленькое чудо для большой дороги войны. Чудо, собирающее возле себя огонь.

К дому выходил с холма. Приблизительно от того места, в которое Чудо водил меня бояться. Поэтому встал, осмотрелся, чтобы лишний раз убедиться в том, что всё вокруг реально, что мне не почудились ни осины, ни старый пруд, ни чувство промораживающего нутро страха. И замер…

Возле тихого дерева, высокого, с огромной кроной, но поломанными ветками внизу, стоял Сашка. Стоял тонкий, острый и напряжённый, как тогда, когда опасность угрожала отовсюду и ниоткуда. Бледен и хмур, растревожен и зол, выдавая это морщинами угрюмой решимости возле глаз. Он был таким, каким я знал его по моментам крайнего риска, когда мой тис выходил за предел, бросаясь на опасность, превышающую его возможности. Я не смог удержаться — огляделся в ожидании атаки. Но её не было или я не видел. Сашка посмотрел на меня и вдруг улыбнулся снисходительно, будто я сделал нечто по-детски забавное. Он знал большее, он знал жизнь и смерть и мог, смел, имел право смеяться вот так тому, кого совсем недавно считал безупречным… Я улыбнулся в ответ, смущённо пожав плечами. Ведь я правильно понял тебя, друг мой, — опасность не в этой реальности, не тут, рядом, за плечами. Но тогда — в чём?

Сашка ко мне не вышел. Просто скользнул мягким перекатывающимся бегом воина от дерева по направлению к деревне. И понёсся от тени к тени, пропадая на свету, становясь прозрачнее и цветней, словно радужный пузырь, и снова возвращаясь острым серым в тени. Он побежал, будто в гущу схватки, и я метнулся в след. Рванул, ощущая бушующую кровью в висках и ярость ведущего, чьего младшего коснулась беда… Рванул, осознавая причину лишь в процессе бешеного бега.