Сезон охоты на людей

– Да... – протянул сержант с легким вопросительным оттенком. – Послушай-ка, Свинина, – сказал он, помолчав пару секунд. – Ты ничего не заметил, пока шарил по резервному диапазону? Ничего не показалось странным?

Сержант был в чем-то схож с полицейским, обученным понимать и расшифровывать самую быструю морзянку или же отдельные, казалось бы, совершенно невразумительные частицы радиопереговоров.

– Нет, я не слышал ничего особого, – ответил Донни. – Так, болтовня, ну, ты знаешь, обычная мешанина.

– Ладно, Свинина, тогда сделай мне одолжение.

Он всегда называл Донни Свининой. Он называл Свининой всех своих корректировщиков. Донни был у него уже четвертым корректировщиком.

– Свинина, пробегись-ка еще раз по этому диапазону, только теперь медленно и очень внимательно. Мне показалось, что я слышал слог, который прозвучал, как «стре».

– Стре? Как «стре-лковый батальон»?

– Нет, как «бы-стре-е».

Пальцы Донни медленно щелкнули переключателями, он взялся за диск, и в его уши влились сотни различных сигналов и переговоров на исковерканном военном языке, который становился еще непонятнее благодаря сокращениям, кодовым названиям и позывным: «Альфа-четыре-дельта», «Дельта-шесть-альфа», «Виски-фокстрот-от девятки», «Железное дерево-три», «Скважина-зулу-шесть», «Тан Сан Нут, даю настройку», и так далее, и тому подобное. «Доброе утро, Вьетнам. Как поживаете? Погода сегодня будет дождливой». Все это не имело никакого значения.

Но сержант всем телом подался вперед, застыл, напряженно вслушиваясь, даже перестал дрожать от холода; в его напряжении проглядывало нечто нечеловеческое. Он был тощим как палка человеком двадцати шести лет от роду с подстриженными ежиком белокурыми волосами; загар так глубоко въелся в его кожу, что трудно было с первого взгляда узнать в нем белого человека, из-под кожи выпирали острые скулы, серые глаза были всегда прищурены, как у профессионального охотника на белок. Ни дать ни взять стопроцентный американский краснокожий, да еще и с акцентом, который давал основания отнести его к самым нижним слоям населения какой-нибудь слаборазвитой общины, далекой от премудростей современной жизни. Но при всем этом он обладал некой своеобразной привлекательностью и определенными дарованиями.

Он-то ни о чем не мечтал, ни о пустыне, ни о ферме, ни о городе, ни о доме, ни о семейном очаге. Он был самым настоящим профессиональным головорезом, морским пехотинцем до мозга костей, кадровым сержантом, и если он о чем-то и мечтал, то лишь о своем жестоком и яростном паршивом Долге, которому он никогда не изменял, которому был глубоко предан и выполнял его уже на протяжении третьей ходки. Первый раз он побывал здесь взводным сержантом в шестьдесят пятом, а во второй раз участвовал в глубоком патрулировании вдоль демилитаризованной зоны. Если он и имел какую-то внутреннюю жизнь, то никому и никогда не раскрывал ее. Поговаривали, что он как-то раз одержал победу в крупных гражданских соревнованиях по стрельбе, кто-то рассказывал, что его отец тоже был морским пехотинцем во время Второй мировой войны и даже заслужил Почетную медаль,[29] но сержант сам никогда не упоминал ни о чем подобном, и уж конечно, ни у кого не хватало смелости прямо спросить его об этом. У него не было семьи, не было жены или подруги, не было дома – ничего, кроме Корпуса морской пехоты да ощущения того, что он являлся порождением бурных и тяжелых времен, о которых предпочитал молчать, что ему приходилось переносить страдания, которые навсегда останутся тайной для окружающих.

О нем можно было много чего сказать, но для Донни имело значение только одно. Он был лучшим. Боже, до чего же он был хорош! Он был настолько обалденно хорош, что аж голова кружилась. Если он стрелял, то кто-то погибал, и это всегда был вражеский солдат. Он никогда не стрелял, если не видел противника с оружием. Но когда он стрелял, он убивал. Никто не мог сказать о нем ничего иного, и никто не стал бы связываться с ним. Он сохранял абсолютное спокойствие во время операции – прямо-таки ледяной король, хладнокровно наблюдающий за развертыванием событий, – всегда видел и слышал все раньше любого другого и ориентировался в происходящем с головокружительной быстротой. А потом он начинал действовать, замечая малейшее шевеление плохих парней, и делал свою работу. Находиться рядом с ним было почти то же самое, что составлять во Вьетнаме компанию Мику Джаггеру или еще кому-нибудь из самых прославленных звезд, потому что все отлично знали, кто такой Боб-гвоздильщик, и если кто-то и не любил его, то, ей-богу, боялся его, потому что он был к тому же Смертью Издалека в исполнении морской пехоты. Он был, пожалуй, в большей степени винтовкой, чем человеком, но при том еще и в большей степени человеком, чем кто-либо другой. Его знали даже в армии Северного Вьетнама; ходили слухи, что за его голову назначена награда в 15 000 пиастров. Сержант считал, что это очень забавно.