Сезон отравленных плодов

– Почему? – спрашивает Даша. Она сама на свое имя внимания не обращала.

– Что за имя такое – Даша? Как доярка Дарья из деревни, – говорит мама, указывая на Дашу вилкой, будто протыкая. – Я вот сейчас думаю, хорошо было бы Эвелиной. Красиво, интересно, загадочно. Очень многое зависит от имени, Дарья, как люди тебя воспринимают.

Странно, назвала мама, а стыдно почему-то должно быть Даше. Должно быть, но не стыдно никогда.

Мать на себя бы посмотрела: торговать колготками на рынке, фу. Работать как Женины родители, эти лохи, так называл их папа. Стоять с чурками, так говорил он. Раньше мама хоть на завод ходила: большое серое здание, граненый бетонный забор с колючей проволокой, внутрь просто так не попадешь, везде нужен пропуск. Место серьезное. А рынок – это скопище приезжих, тех, кому больше некуда податься, кто больше не умеет ничего.

Это все потому, что я Илюху родила, так мама говорит. Всю жизнь мне испоганил.

Мама много раз рассказывала, как встретила отца Ильи. Ей было семнадцать, в гостях на каком-то празднике он угощал ее сигаретами, а после трахнул в ванной комнате, и в дверь все время стучали. Когда мама забеременела, тот парень ее бросал два раза. Иногда приходил посреди ночи, пугал бабушку, просил на герыч деньги. А когда Илья родился, совсем сторчался, и мама встретила Дашиного папу.

Папа был добрым. Веселым, особенно когда пил. К ним домой приходили гости – много гостей, все набивались в комнату и смежную с ней кухню, курили, дым слёживался пластами под потолком, а Даше и Илье в их маленькой детской можно было не спать хоть до часу ночи – все равно никто за ними не следил.

Иногда в большой комнате дрались – обычно папа с Рубеном, своим закадычным врагом. Рубен уходил, громко ругаясь, а праздник продолжался. Папа садился в кресло, широко расставив ноги и уперев в бедра кулаки, и искал взглядом маму. Отыскав, он манил ее к себе: «Иди сюда, блядина. Иди, иди сюда, сейчас я буду тебя вешать». Все смеялись над этой его шуткой, а он вытягивал ремень из брюк, указывал на пол. Мама подходила, вставала на колени, и папа захлестывал ремнем ее горло, как будто и правда собирался придушить. Мама держала пальцами петлю, но не сильно сопротивлялась: знала, что, если не сопротивляться, папа быстрее успокоится. Все продолжали пить, смеяться, говорить: «Ну, Алик, всё, всё, хорош», а потом о всяком – о деньгах и тачках, о вине и стрелках, а мама возвращалась обратно на стул.

Эти их игры порой Даше снятся. В роли мамы она сама: стоит на коленях, жесткие завитки паласа впиваются в колени, глядит на стол, уставленный грязными тарелками в майонезе, стаканами, едой, на подругу мамы, которая поглощает соленый огурец, держа его наманикюренными пальцами, а кто-то – папа? – сильными руками медленно сжимает горло. А после берет Дашу сзади, вжав ее лицом в ковер. Или в скатерть, рядом с оливье.

Папа называл Дашу принцессой. Так и говорил: моя принцесса, обнимал ее и целовал и покупал Даше все, чего бы она ни попросила. Он даже маму не любил так сильно. Маму он больше ревновал по поводу и без, как вещь, которую нужно хранить как следует, не то утащат.

Его похоронили – вместе с принцессой, – и Даша осталась одна.

Когда Даше было восемь, она придумывала всем обидные прозвища.

Баба Лена все хотела накормить Дашу алой, прозрачной, как рассыпавшиеся желатиновые капли, смородиной. Даша морщилась: ягоды кислющие, уж она-то знала. Успела распробовать. Бабу Лену Даша прозвала Овцой. Так папа звал всех медлительных и мягких женщин.

Тетя Света стала Крольчихой, потому что все время дергалась, будто в испуге. Еще она поджимала губы в неодобрении, и от этого вокруг ее рта заламывались морщины, как складки на попке колбасы. Дядя Юра был Щеткой – из-за жесткой щетки усов, подстриженных снизу ровной полосой. Он старался казаться заботливым и добрым, но на самом деле был раздражительным и нервным.

Женю Даша называла Солнцем – разумеется, про себя. Вслух она звала ее лахудрой и дурой. Но Женя дурой не была и лахудрой тоже. Она интересно рассказывала Илье про динозавров и будто светилась изнутри, когда смеялась. Она катилась по Дашиному небосклону, всегда в поле зрения, в центре ее внимания, порывистая, как южный ветер, идеально неидеальная девчонка.

В девяносто пятом, когда Даше было восемь и они с мамой впервые приехали на бабушкину дачу, ей все время хотелось коснуться Жениной тонкой руки или босой ступни, понюхать волосы, из которых Илья то и дело выуживал листик или божью коровку. Даше хотелось лезть за ней на дуб, ходить на край деревни – да хоть на край света, ей вообще не хватало подруг. Но Илья с Женей образовывали цельную неразрывную систему, выталкивали Дашу за пределы своей орбиты. Даша била Илью игрушками, кусала, без конца жаловалась маме в надежде, что его накажут. Освободят пространство рядом с Женей, очистят воздух. Было невыносимо смотреть из чердачного окна на сад, где Женя и Илья то носились, играя в салочки, то читали комиксы, которых у Жени было море. Потом слушали плеер.