Сезон отравленных плодов

А рано утром Даша выглянула в окно. В сугробе рядом с козырьком подъезда лежал кто-то: виднелись две руки, профиль, обведенный снегом, сбившаяся на макушку шапка. Остальное занесло снегом. На указательном пальце сидел воробей, как на жердочке, потом встрепенулся и упорхнул. Это Даша хорошо рассмотрела.

Во всем виноват Илья. Что Даша больше не принцесса, что мать таблетки перестала пить. У нее что ни месяц, то запой и приступ, и настроение стало скакать еще чаще, утром еще ничего, а к вечеру все злее. Когда был жив папа, она себе такого не позволяла. Назови она Дашу доской тогда, он бы ей сразу по губам дал. Даша так и видит: папа отводит руку и бьет – с ленцой, несильно, просто чтобы замолчала.

Даша сама бы ее ударила. И обязательно ударит, когда вырастет, она так про себя решила. Каждого из них, чтобы молчали больше и думали, что говорят.

9 2000 август

Стебли сломаны, все выдрано и смято. Картошка – мелкая и недозревшая – лежит тут же, никто не собирался воровать. Кому-то просто захотелось изничтожить ровные ряды посадок, перепахать их колесами.

Бабушка и Лаиля Ильинична стоят на краю поля. Бабушка в махровом халате в цветочек, на молнии – в нем она обычно ходит дома. Лаиля Ильинична в неизменных очках в черепаховой оправе, в руке цапка, на голове косынка, в которой Лаиля полет огород.

– Нина мальчишек видела, – говорит Лаиля Ильинична.

– Каких? Потенковских?

– Не знаю. Шумели, говорит, на мотоциклах, ездили туда-сюда, и вот.

Женя вспоминает о Коте с Ильей. Да нет, Илья не стал бы, зачем ему.

– Ты здесь! – говорит бабушка, заметив Женю. – Я думала, вы с Илюшей укатили.

Женя качает головой. Илью она не видела с ночи.

И слава богу.

Проснувшись, она долго лежала в постели. Пить хотелось страшно, но Женя не спускалась, вспоминала вчерашнее, прислушивалась к разговорам прямо под ней, в гостиной. Го́лоса Ильи не было слышно. Женя выглянула в окна по обе стороны дома – в саду Ильи тоже не было. Оказалось, он ушел еще до завтрака, и Женя испытала облегчение. Лучше бы он вообще домой уехал, в Люберцы.

– Жень, он у пруда был, – говорит Лаиля Ильинична. – Я видела, когда сюда шла.

Она смотрит на Женю внимательно, чего-то терпеливо ждет, и Женя нехотя идет к пруду.

Пруд находится в стороне от деревни, недалеко от лесного кладбища. Шагов в тридцать диаметром, сумрачный и заросший, укрытый сосновой тенью, он привлекает местных рыбаков, того же дядю Митю и его друзей. Идешь мимо, а за кустами виднеются их сгорбленные спины, слышен прокуренный надрывный кашель.

Сегодня там не дядя Митя, сегодня там Илья. Сидит один, Женя сразу узнает его широкую спину и футболку с «Королем и Шутом». В животе как будто тает лед, подтекает скользким боком, и пальцы тоже холодит. Страшно идти туда, но Женя лезет по едва заметной стежке через кусты.

Илья оборачивается на хруст. Его лицо странно темное, будто смятое, и Женя вдруг понимает – оно разбито, всё в крови. Она встает перед Ильей, смотрит на распухшую скулу, рассеченную губу, кровь, размазанную по подбородку и под носом.

– Что случилось?

– А так не видно?

Женя находит носовой платок в кармане, хочет стереть кровь со щеки Ильи. Но тот отстраняется, смотрит мимо нее на воду и молчит.

Так же, молча, они вчера возвращались из клуба.

– Где мотоцикл? – спрашивает Женя. – Это из-за него побили, да?

Илья мотает головой.

– Его украли?

– Да не из-за мотоцикла это, – раздраженно отмахивается Илья. – Иди домой.

– И ты иди, – настаивает Женя. – Надо умыться. И перекисью помазать тоже надо.

В этот момент она думает: ну не пойдет, сейчас просто пошлет ее, и всё. Взгляд у него тяжелый, затравленный, и даже воздух вокруг его широких плеч будто темнеет и подрагивает. Но Илья все же поднимается на ноги ловким движением и идет за Женей, изредка шмыгая носом.

В дом он не заходит, сворачивает в сарай, в сырую темноту, и садится на накрытые пленкой доски. Его полосует свет, что сочится через щели в стенах. Женя приносит кусок мяса из морозилки, прикладывает к брови Ильи. Выглядывает наружу – вроде никто не видел, что они пришли. И хорошо. Она бежит еще за ваткой и перекисью, протирает ссадины, и перекись пузырится, схватывая кровь. Илья морщится, его ресницы подрагивают, и Женя вдруг замечает, какие же они длинные, даже отбрасывают игольчатые тени на обожженные солнцем скулы. Она сдвигается, чтобы не чувствовать его дыхание голым плечом.

– А что вы тут делаете? – спрашивает Даша. Она возникает в дверном проеме, с удивлением всматривается в лицо Ильи. – Ты подрался, что ли?

– Не твое дело, – огрызается он, и Даша, насупившись, уходит.

Женя почти слышит тиканье, начавшийся неотвратимый отсчет до взрыва. Поэтому, когда в сарай заходит тетя Мила, она не удивляется. Илья сжимает губы, будто готовится к тому, что сейчас слова начнут вытягивать клещами.

Но тетя Мила начинает с Жени.

– Довольна? – кричит она, налившись злостью. Руки уперла в бока, загородила собой выход из сарая. – Дружки твои Илье морду раскрасили! Брату твоему! Не стыдно?