Читаем Сезон отравленных плодов полностью

Сезон отравленных плодов

Он выскочил на «Электрозаводской», но кругом вдруг сделалось темно, фонари погасли. Авария на электроподстанции, как потом сказали в новостях. Москву частично обесточило, застряли все везде: в лифтах и в метро, Калужско-Рижская остановилась, и до проспекта Мира Илья добирался пешком. Целый час он то бежал, то шел вдоль автомобильных пробок. Позвонил Дианке, та сказала, что Женя у родителей. Крик двадцать пятого чувства вышел на крещендо, когда Илья взбежал по лестнице и постучал в дверь. Внутри прозвучали шаги – Илья был готов поклясться, кто-то посмотрел в глазок, – но ему не открыли.

Час он покрутился под окнами, пытался дозвониться, достучаться, докричаться, скребся в дверь. Никто не отзывался.

А потом пришло сообщение от Жени.

больше не звони

И сколько бы Илья ни писал, ни спрашивал, почему и что случилось, все ли с ней в порядке, нужно поговорить, пожалуйста, давай обсудим, ответа не было. Будущее вдруг ушло – всякое, Илью сложило пополам, до хруста в позвоночнике.

Обратно он шел в сумерках, сливался с ними внутренней темнотой и все еще надеялся.

Как оказалось, зря.

2013
август

Из Гумрака его забирает таксист по имени Джамал – так написано на карточке, приколотой к козырьку от солнца. Поджарый, смуглый, будто бы немного вяленый на солнце Джамал подхватывает чемодан Ильи, забрасывает его в багажник и везет Илью по утреннему, накрытому белесым небом шоссе в город.

Джамал болтлив. Он спрашивает, откуда Илья прилетел, оживляется, узнав, что из Москвы. Илья с ним говорить не хочет, но Джамалу все равно, он несет что-то, и словесный поток огибает Илью, слипается вокруг, густеет, как летнее марево снаружи.

Из Москвы, да-а, говорит он. А как в Москве?

У меня там сестра живет.

Муж, семья у нее.

Полиция, говорит, беспредел устроила.

Закрывают рынки, хотя оплачено все на полгода вперед кому надо, понимаешь?

Говорит, младшие собирались идти разбираться, еле отговорила. Горячие, что с ними сделаешь.

Но это же беспредел!

Илья молчит. Думает: «А сами-то».

Джамал не слышит его мыслей, продолжает, глядя на дорогу.

Слышал, что в апреле в Астрахани было?

Приехали из Дербента, в общежитии напали пьяные на девушек. Оскорбили, ударили, в полицию попали. Зачем это всё? Зачем вот так? Ну вы же дома так себя не вели бы, так и здесь прилично надо.

Представляешь, каково их матерям, да?

Семье как жить там, с этим? Какой позор. Два дурака, а достанется и матерям их, и отцам. Всех опозорили, всех. Брата их потом избили, а он-то здесь при чем? Хороший парень, никого не трогал, в больнице теперь.

А потом по этим дуракам, по вот таким, нас всех меряют.

Джамал качает головой.

Солнце обжаривает машину со всех сторон, кондиционер не справляется, дышать невозможно. Жарятся пешеходы, дорога и вокзал, жарятся скульптуры пионеров, которые водят хоровод на восстановленном фонтане, он еще не работает, вот-вот запустят. Одна из пионерок похожа на Аню.

Тогда мать сказала – буднично, словно о колбасе и заморозках в апреле, – что у ребенка были отклонения, беременность пошла не так. Что аборт был необходим. Но будь он жив, этот ребенок с отклонениями, все сложилось бы по-другому. Будь Илья мужиком, ребенок был бы жив, Илья не застрял бы в Волгограде. Может, он больше улыбался бы. Больше старался и все-таки окончил институт, не утонул в депрессии. Не плакал бы в ободранной от уюта, постразводной квартире как слабак. Он же совсем не сильный, каким должен быть мужик. Всю жизнь пытался это скрыть, но разве такое скроешь?

Жене он названивал потом, пытался разыскать. Она сперва не брала трубку, потом взяла и слабым голосом, как будто из глубокого колодца – связь была плохая, – велела больше ее не тревожить. Все кончено, так она сказала. Из-за нас опять погибли люди, хотя никто из-за них не погибал, конечно. Илья сперва не понимал, о чем она. Струны, структура, все взаимосвязано – он думал, она издевается, и лишь потом понял, что она серьезно. Сообразил, в чем было дело.

И отступил.

Наверное, не должен был.

Илья достает из сейфа «глок».

Он думает о ночном стуке в дверь снаружи, путаном мате Алика, щеколде. О гулких лестницах психушки, о Жене, которая осталась в темноте, одна. Он думает о пятне на потолке, жилищниках, которые отказываются брать трубку и описывать испорченное водой имущество. Его фантазия о двух сериях по шесть секунд потихоньку обретает вес и плоть, становится реальнее реальности.

Он садится у шкафа без вещей, смотрит на пустое место, оставшееся от дочкиной кровати. О том, что ей скоро в школу. О том, что нужно будет отвести ее на линейку, сфотографировать.

Он откладывает «глок», берет мобильный. Во Владивостоке ночь, но Илья все равно набирает и слушает длинные гудки.