Сезон воронов

Черты его были тонкими, как у Патрика. И, пожалуй, держал он себя чуть высокомерно, как Уинстон. На подбородке, когда он улыбался, появлялась ямочка. Я заметила ее еще раньше, но не обратила на это внимания. Теперь же каждая черточка его лица обрела для меня значение. Волосы у него были гладкие и светлее, чем у меня. Я посмотрела на его руки. Движения их были скупыми и точными. Наверное, он проделывал это сотни, даже тысячи раз. Пальцы длинные, ногти – чистые и подстриженные. Слишком холеные руки, таких у крестьян не бывает… Под дорогим бархатом штанов и шелковыми чулками угадывались длинные ноги с мышцами слишком развитыми для чиновника. Я была уверена, что он – прекрасный наездник и отменный фехтовальщик. Я перевела взгляд на его лицо. Оно было мрачным. Губы, красиво очерченные и выразительные, он поджал от усердия. Левый уголок рта то и дело подергивался – лишнее свидетельство нервного возбуждения.

Сомнений быть не могло. Но мне, что мне-то теперь делать?

За целый день у моего ума была масса времени, чтобы изучить и проанализировать факты, которые мне стали известны. Я то принимала все на веру, то отвергала мысль, что это может быть правдой. Я заблудилась в лесу сомнений. Я спотыкалась о новые сведения, детали, лакуны, которые обнаружились не сразу, что неудивительно в моем состоянии. Был момент, когда я даже свернула на путь оптимизма, но сразу же натолкнулась на стену очевидного, неопровержимого и снова вернулась к исходной точке…

Словом, разум мой двигался по кругу, пока интуиция, устав от колебаний и метаний, не сказала мне: «Кейтлин, слушай свое сердце! Не время блуждать по лабиринту предположений. Разум умеет только анализировать. Он все усложняет. Он разбирает по косточкам, судит, взвешивает, исследует, рассуждает, сопоставляет и проверяет все, прежде чем выдать нам руководство к действию. Он холоден и беспощаден».

Совершенно обессилев, я позволила направлять себя инстинкту – моему инстинкту матери. Я решила… Нет, я просто обязана была сказать ему, кто я, рассказать правду! Его представления обо мне основывались на рассказах людей, движимых ненавистью. Стивену ничего не было известно ни обо мне, ни об обстоятельствах своего появления на свет, и я знала, что должна это исправить.

С момента возвращения он ни разу не заговорил со мной, просто вынул пропитанный слюной кляп и, не обращая на меня внимания, начал приводить в порядок свое оружие. Сейчас он сидел, уперев приклад в пол и придерживая дуло между коленями, и прочищал шомполом ствол. Время от времени он, хмурясь, посматривал в мою сторону.

Я обхватила колени руками и положила на них подбородок. Глаза мои сами собой закрылись, и я снова погрузилась в размышления. Как заговорить? С чего начать? «Добрый день! Позвольте представиться: Кейтлин Данн, твоя мать…» Или, быть может, так: «Стивен, сынок, наконец-то мы встретились! Расскажи мне, как ты жил эти двадцать лет!» Нет, это никуда не годится!

Я открыла глаза. Темное дуло мушкета было направлено на меня. Стивен смотрел на меня через прицел, и палец его лежал на спусковом крючке. Мое сердце перестало биться.

– Мне всегда было интересно, что чувствует человек, сталкиваясь лицом к лицу со смертью, – проговорил он медленно. Еще медленнее он снял палец с крючка. – Что скажете? – спросил он.

Я крепко прижала мокрые ладони к ногам и набрала в грудь побольше воздуха.

– Стивен? – шепотом произнесла я. Сердце мое сорвалось в галоп.

Он прищурился и опустил мушкет с нарочитой неспешностью. По правде говоря, все его движения выглядели просчитанными заранее. Мы оказались вне времени. Двадцать лет… Мой сын… Он смотрел на меня так, словно ничего не понял.

– Это я дала тебе это имя. Я – твоя мать, Стивен.

Несколько секунд прошли в тяжелой тишине. Стивен замер, внимательно глядя на меня. Я ждала. Он не моргал, не выглядел удивленным.

– Оно записано в книге рождений и смертей, но я никогда так себя не называю.

Он встал и заходил взад-вперед размеренным шагом, временами украдкой посматривая на меня через плечо. Во взгляде этом ясно читалось нервное возбуждение. Так смотрит человек, который готовится совершить ужасное преступление… Пение волынки стихло.

– Они ушли. Принц не станет медлить с отъездом, – объявил он, прислоняясь к дверному косяку. – Мне пора.

Сумерки заострили его черты. Он уперся рукой о второй косяк. У меня в горле встал комок, мешая дышать.

– Стивен! Я твоя мать. Ты услышал?

Мой голос, прозвучав в маленькой лачуге, вернулся и жестко резанул меня по барабанным перепонкам, ошарашил неизбежной правдой. Мой сын стоял передо мной. Взрослый мужчина. Незнакомец. Предатель… И он намеревался совершить убийство – застрелить короля, во имя которого другой мой сын сражался и умер. Мне захотелось закричать, но я даже не смогла сделать вдох.