Сезонная любовь

За три сезона Пряхин объездил весь Дальний Восток. В первую весну пересыльный городок в Екатериновке оглушил его толчеей: в иные дни здесь скапливались тысячи людей. Стоило задержаться пароходу – и мест в бараках не хватало, приезжие ночевали где придется, а самолеты и поезда каждый день доставляли из глубины материка новые толпы.

Городок был веселым местом, хотя все помирали от скуки – ни работы, ни зрелищ, только и оставалось, что пить да слоняться. Этим Пряхин и занимался наравне со всеми.

Михаил Пряхин по прозвищу Руль уже был женат дважды: один раз в Касимове, другой в Рыбинске, оба раза неудачно. Жены его, хотя и не были знакомы между собой, сходились в одном: ветрогон.

Обе жены то и дело попрекали его, называя непутевым, обе прогнали после недолгого совместного проживания, и обе порознь, не сговариваясь, произнесли схожие слова: чем такой муж, лучше уж никакого.

Он пытался еще устроиться – в Кимрах, в Спас-Клепиках, в Чухломе: одинокие женщины имелись повсюду.

Пряхин особенно не раздумывал, не выбирал строго – прибивался без затей и претензий, и, казалось бы, королев среди них не было, а ни одна долго не выдерживала, каждая вскоре указывала на дверь.

Надо сказать, уходил Пряхин легко, впрочем, как и сходился. Он не страдал, не темнел лицом, а подхватывал чемодан и уходил, насвистывая, точно и сам был рад.

Но Пряхин отнюдь не радовался, в бездомной жизни мало радости, но особой привязанности к кому-либо он до сих пор не испытывал.

Нет, он не был гулякой или горьким пропойцей, употреблял в меру и больше для общения, чем из потребности, но он любил застолье, душевный разговор, и когда жил с одной женщиной, о других не думал, не заглядывался.

И на чужой шее Руль никогда не сидел, захребетником не слыл, в чужом прокорме не нуждался, ничего такого за ним не водилось.

Так что жизнь он вел вполне домашнюю и ужиться с ним было бы легко, если бы не одно обстоятельство: Пряхин то и дело пропадал из дома.

Это было вроде непонятной хвори, он и сам толком не мог объяснить. Причины Руль не знал, путных слов не находил, но если кто-то его звал, Пряхин никогда никому не отказывал. Бывало, выйдет на минуту и пропадет невесть где; любой прохожий мог увести его без труда.

Пуще всякой затеи он любил душевный разговор, дружескую застольную беседу – неважно, где и с кем, с давним знакомым или с первым встречным.

Ему случалось зайти к соседу за безделицей и проторчать полночи в разговорах, а иногда он шел мимо чужого двора и вдруг сворачивал необъяснимо, забыв куда и зачем идет; дома или в другом месте его ждали часами.

Повод значения не имел, был бы собеседник. Зимой обычно располагались на кухне, летом на дворе, в тени, под деревьями, а то и в зарослях на траве или на берегу реки, но чаще всего он засиживался в чайной, где болтал о всякой всячине.

Стоило кому-нибудь поманить его на дороге – устоять он не мог. Не имел сил отказаться.

Ах, как сладко сидеть в тепле и дыму, млея от духоты, и талдычить уютно о том, о сем под сбивчивый гомон и звяканье посуды, или найти укромное местечко в заброшенном саду, на пустыре, в сарае, где можно славно посидеть; его жены и подруги то и дело выуживали его из разных мест, куда его занесло ненароком и где он прочно застревал.

– Зарулил невзначай, – бормотал он растерянно и виновато улыбался щербатым ртом.

Будь это редкостью, можно было бы снести, но такое случалось довольно часто – кого угодно выведет из себя. По крайней мере женщины, с которыми он жил, то и дело доходили до белого каления. И даже кроткая, безответная Нюра, подруга из Чухломы, не стала терпеть.

После каждого случая Пряхин клялся и божился – все, конец, больше не повторится; он и сам верил искренне, что сдержит слово, и не думал его нарушать, но стоило кому-нибудь кликнуть его – он тут же забывал все клятвы.

Когда жена или подруга отыскивали его, он пугался необычайно, цепенел и в первую минуту прятал глаза, замирал от страха; его костлявое, с ранними морщинами и впалыми щеками лицо бледнело, а корявой жесткой плотничьей ладонью он неловко приглаживал редкие волосы; к тридцати годам у него просвечивала плешь.

Пряхин знал, что спасения нет, и в предчувствии скорой расплаты начинал строптивиться, как бы показывая всем, что он сам, сам по себе и волен поступать, как ему вздумается.

– Ты чо?! Чо пришла?! – спрашивал он, супя брови и хмурясь. – Да, сидим! Зарулил… А чо? Я, што ль, за подол твой держаться должон?! – он постепенно распалялся и впадал в крикливый кураж. – Чо тебе надо?! Хто ты мне?! Отец – мать?! Чо ты за мной ходишь?! Стреножить хочешь?! Не дамся! На, выкуси! Глянь на нее… нашлася… За ворота не дает выйти! А ну, вали отсюда! Вали, вали… Сам приду, когда захочу. А не захочу, так и не приду! Поняла?!

Вернувшись после домой, он покаянно молчал, пожевывая щербатым ртом, и не знал, куда деться.

Впрочем, это не вся правда. Числился за Пряхиным и другой порок: стоило ему выпить, он начинал без удержу врать, такую нес околесицу – уши вяли.