Сезоны

— Это еще мы посмотрим, какие вы малоежки. Ну, так вроде бы и все… Давай-ка сначала мой рюкзак уложим, а что останется — понесешь ты.

Для дальних пеших маршрутов у нас были сравнительно легкие мешки из коротко остриженной овчины. Если тепло и мягко, то в таком мешке, спать неплохо. Но если на гальке и в холодное, как сейчас, время, сладко не выспишься. Я подумал: не взять ли для Оли ватный мешок — тяжелую отраду. И сказал ей об этом. Она воспротивилась.

— Я люблю на равных.

— Но не понесешь же ты рюкзак, по весу равный моему.

— Это другое. Нести столько, сколько вы, я, конечно, не смогу. А в остальном на равных. Вы знаете, что погубило аристократию в конце восемнадцатого века? Привилегии ее погубили. Это сказал сам Марат. А я не хочу привилегий, потому что не хочу своей погибели.

— Это что-то новое для меня, — сказал я и, аккуратно сложив меховой мешок, примерно по ширине рюкзака, присел на корточки и начал потихоньку натягивать рюкзак на мешок. Что-то не очень складно получалось: то ли мешок был влажный, то ли рюкзак заскорузлый.

— Павел Родионович, давайте я с одной стороны, вы — с другой, — предложила Оля и присела рядом.

Наши головы почти что встретились. Ее волосы на какое-то мгновение коснулись моего лица. И как жаром пахнуло. Я не видел ее лица, но рядом, совсем рядом, были ее волосы, в которые можно было упасть лицом, зарыться и дышать, дышать их дразнящим и ни с чем не сравнимым запахом. Я видел ее руки с тонкими сильными пальцами, которые проворно помогали мне. Я же не мог пошевелить ни одним суставом. Да и не пытался. Я ждал. Чего? Не понимаю. Но это напряжение ожидания парализовало меня.

Моя половина мешка и не думала прятаться в рюкзаке; Оля приподняла голову и как-то сбоку посмотрела на меня, спрашивая глазами: «В чем дело?»

Могло быть разоблачение, и я встрепенулся, засуетился, пытаясь избежать его. Мое лицо, к счастью, скрывала глубокая тень.

— Извини, Оля. Задумался, — неуверенно пробормотал я. Оцепенение медленно проходило. Но рядом же, совсем рядом, были ее глаза.

— О чем может думать человек, укладывая рюкзак? — улыбнувшись глазами, спросила она.

Нужно было с ходу придумать что-нибудь этакое легкое, игривое, вроде: «Человек может думать только о вас, синьорина». И все встало бы на свои места. Но не всем это дано. Я нагнулся пониже, засопел и с остервенением принялся запихивать в чехол свою половину мешка.

Оля, не дождавшись ответа, выпрямилась и сказала громко, обращаясь к Жеке Васильеву:

— Женя, чуть было не забыла, ты упакуй мои пробы отдельно. Договорились?

— Для тебя, Оленька, — Жека сделал виртуозный финт рукой, а в руке у него была ложка с кашей, — всегда пожалуйста! Только скажи!

Вот у кого поучиться!

— Ну спасибо, Женечка. — И повернулась ко мне: — Павел Родионович, про свечки-то забыли. Сколько их взять?

— А во сколько темнеет? В семь? Светает тоже в семь. Возьмем семь. Счастливое же число, — с облегчением сказал я и взялся за Олин мешок.

— А зачем вам свечи, разве что с голодухи съесть? — произнес Жора.

Все захохотали. Жизнь снова обрела жесткие контуры.

7

«Нет, что бы там ни говорили пессимисты, а «всемирного закона подлости» не существует. Об этом я подумал сразу, как только открыл глаза.

Факты налицо — дождь не барабанит по палатке, ветер не рвет ее.

Я сладко потянулся в мешке — раскладушка нежно заскрипела. Высунул из мешка руку, взглянул на часы — восемь, три минуты девятого.

Наша база стояла в довольно глубокой долине, и солнышко, когда оно всходило, посылало к нам свой первый луч только часам к девяти.

Я развязал внутренние вязки, расстегнул железные пуговицы, потом внешние деревянные пуговицы чехла и выбрался наружу. Голое тело так и пробрало.

«Ого-го! Какой колотун! Поди что-то около минус двух. Точно, что ночью были заморозки. Это точно. Это так же точно, как нет «всемирного закона подлости».

Я в темноте натягивал на себя майку, шерстяную нижнюю рубашку, которую мне мама как-то прислала в день рождения. Они были теплыми, потому что на ночь я их брал с собой в мешок. Потом с трудом натянул на себя севший после сушки свитер, энцефалитку, холщовые брюки, которые считались почему-то непромокаемыми, и достал из-под мешка сухие суконные портянки, уже изрядно изношенные и даже с дырами.

Навернув их и натянув резиновые сапоги, я какое-то время возился с печкой, а когда кедрачина потолще схватилась пламенем, снял с веревки полотенце, исподголовья достал полиэтиленовый мешочек с мыльницей, щеткой и пастой и выскочил из палатки.

Я же говорил! Я же знал, что ночь была ясная и, может быть, безветренная. А может быть, даже со звездами. А может быть, и луна блуждала по небу в поисках счастья?

Какой роскошный иней облепил и бурую, полумертвую траву, и две огромные серые каменные глыбы! Иней пытался уцепиться за кедрач, но дудки, брат: ледяным иголкам пока не место среди густозеленой хвои. Не время.

От ручья поднимался реденький, как сеточка, туман. Два юрких гольчика метнулись по мелкой луже, соединявшейся с ручьем.