Сфагнум

Троица уныло побрела домой. Молчали. Где-то далеко лаяла собака — ее лай казался воспроизведением одного и того же звукового фрагмента, зацикленного в ди-джейском лупе.

— А вообще, — начал Серый такой интонацией, как будто все трое крепко выпили и настало время поговорить по душам, — я ей говорю. Давай, выходи за меня. Барбоса твоего в ЛТП сдадим, пусть лечится. Там доктора, ванны. А она: не, говорит, мы не в городе. У нас так нельзя. И плачет. Если, говорит, вышла за него замуж, это навсегда. И плачет.

Баба Люба ждала их на лавочке у хаты.

— Ну што, сагласиуся Гриня вас вести? — cпросила она встревоженно.

— Нет. Говорит, если вы отказались, значит, и он не поведет. Боится он этого Степана. Или ленится просто.

Все трое прошли в хату, женщина потянулась за ними.

— Баба Люба, завели б вы нас сами, а? — снова стал упрашивать Шульга. — Гриня говорит, вы по тридцать километров за грибами проходите.

— Не, не магу, хлопцы. Адно дзела за грыбами, другое дзела на балота к Сцяпану. Я аттуда не вярнусь. Старая ужо.

— Да отстань ты от нее! — попросил обиженный на деревенских Серый. — Чего ты упрашиваешь? Сами найдем.

— Баба Люба, а как Степана в болоте найти? Вы карту можете нарисовать? — настаивал на помощи Шульга, который явственней представлял себе масштаб предстоящей им экспедиции.

— Вой-вой, а што вам карта? — заквохтала баба Люба. — Нашто яна? Дарога у балоце адна. Адна дарога. Слышыце? И ведзет ана к Сцяпану. Свярнеце с этай дароги — утопнеце. Будзеце идти — прыдзеце. Можэт, не сразу, можэт, пакруциць вас кушчаль, но найдзеце. Зделайце сабе палки — перад сабой дарогу мацаць, шчупы такие, зделайце и идзице, памалиушыся. Если Сцяпан захоча, дайдзеце да яго. А не захоча — пакружыце и абратна прыдзеце. Если дурыць не будзеце — не засасе.

— Сапоги дадите? — обаятельно улыбнулся Шульга.

Он знал, что если баба Люба посылает их на верную смерть, сапог она не даст, так как утопить сапоги вместе с негодными городскими гостями ей будет жалко.

— У меня тольки адна пара. Карычневенькия, — подумала она вслух, — ат Пятра маяго асталися. Ну ладна. Дам. Тольки ж вы их мне аб сук яки не прапарыце.

Серый задумчиво чесал голову.

— Пацаны, у вас у кого расческа есть? — спросил внезапно он.

— А че такое? — спросил у него Хомяк.

— Ну дай расческу.

— Зачем тебе? Так ее драл, что волос из головы навырывала? — по-лягушачьи ухмыльнулся Хомяк.

Он все не мог простить женщине, что не способен был перестать о ней думать. И того, что рассвет та встретила с другим, пусть даже и пацаном из его, Хомяка, бригады.

— Ну надо! Дай!

Хомяк с видимой неохотой полез в спортивную сумку с надписью «Мукачево», с которой прибыл в Буду, и достал расческу, часть зубцов у которой отсутствовала. Когда Хомяку было нечем заняться, он задумчиво их выламывал, расшатывая из стороны в сторону.

— Серый, это ахтунг. Ты не опетушился? Мужики на ночь не расчесываются. И утром не расчесываются. И уж тем более днем не расчесываются.

— Зачем тогда тебе, Хомяк, расческа? — словил его Шульга.

— Нервы успокаивать, — уверенно ответил Хомяк. — Я когда нервный, зубцы выламываю. Еще на ней свистеть можно с туалетной бумагой, но я пока не научился.

Серый аккуратно тронул расческой волосы и поморщился. Баба Люба, внимательно наблюдавшая за ним, встревоженно подошла к Серому.

— Што, валасы не чэшуцца?

— Да, не расчесываются чего-то. Ехал сегодня сюда в прицепе с сеном, приснул там, видно спутались волосы.

— Вой-вой-вой! — всплеснула руками баба Люба. — Наслала на цибя тая рассамаха каутун. Не пажалела. Я ж гавару, русалка!

— Чего-чего? — насторожился Хомяк, которому нужно было понять, что делать с расческой: выкидывать ее, великодушно дарить Серому или забирать себе.

— Каутун. «Колтун» па-руски, — повторила баба Люба.

— А что это? Типа, мандавошки? — уточнил Хомяк.

— Это балезнь. Страшная, ат ее лекарствами не вылечыш. Каутун. Воласы ат самай галавы раскудлачываются. Сплятаюцца. И не расчэшэш.

— Так в чем болезнь-то? — напрягся Шульга. Серый был главным бойцом в их отряде, один вид которого зачастую решал все проблемы. — Перхоть, что ли? Или волосы помыть?

— Балезнь — в валасах. Ана будзет на цела перэхадзиць. Чэраз кажны волас. Чэраз голаву. Убиць можа. Или калекай здзелаць. Если не зашэптаць.

— Ой, вот только не надо этого! — отмахнулся Серый, который, во-первых, в заговоры не верил, во-вторых, не верил в русалок, в-третьих, был все еще обижен на деревенских.