Сфагнум

Петрович хмыкнул, хотел съязвить, но прикусил язык — по всей видимости, много мыслей и переживаний посетили его в камере.

— Больше бузить не будешь? — строго спросил Выхухолев.

— Так я ж и не бузил вроде, — Петрович не то, чтобы спорил, но выражал недоумение.

— Ну вот, опять начинаешь, — нахмурился милиционер, — суд собрал доказательства, опросил свидетелей, установил вину. А ты — «не бузил», «не бузил»… Еще скажи, матом не ругался. И руками не размахивал.

Петрович снова хмыкнул, но решил не раскрывать рта.

— Так будешь бузить? — переспросил милиционер.

— Не буду, — вполголоса сказал Петрович.

— Ну вот, хорошо. Будем считать тебя ставшим на путь исправления. Выпустим раньше срока. Только дело у нас с тобой одно осталось. В рамках следственных действий, — он протянул Петровичу лист бумаги с напечатанным на машинке шрифтом, — роспись поставь.

— А что это?

— Это подписка о неразглашении сведений, которые стали тебе известны по делу об убийстве в Малиново, — объяснил Выхухолев.

— А какие мне сведения стали известны по делу об убийстве в Малиново? — уточнил Петрович.

— Все сведения, Петрович. Вообще все. Наш с тобой разговор. Вопросы мои, ответы твои. Что ты говорил, не говорил. Все, Петрович. Хоть слово где напечатаешь — подписка как раз об этом.

— Так а что я узнал? Я вообще ничего не узнал.

— Вот, ничего и не говори.

— Не, Выхухолев, — насторожился Петрович, — это как-то опасно. Я без адвоката подписывать не буду.

— Плохо это, Петрович, — покачал тяжелой головой майор. — А говоришь, бузить больше не будешь. Навстречу тебе пошли, а ты — со следствием не сотрудничаешь, на просьбы малейшие, вежливо высказанные, снова начинаешь кричать матом и размахивать руками. Разочарован я в тебе. Хотя, казалось бы, и надежд особенных не возлагал.

Петрович понял, что его вот-вот опять уведут в камеру и взял ручку.

— Не хочешь, не подписывай, — подбодрил его Выхухолев, — мне — все равно. Ты главное матом не ругайся в этих стенах. Это же святые стены, — он кивнул на портрет Дзержинского, висевший рядом со шкафом. — Ты одно учти. Согласно нашему УПК в случае отказа подписать подписку о неразглашении ответственность за разглашение все равно наступает. Срока давности такие дела не имеют. Так что подписывай давай.

Петрович оставил быстрый росчерк в документе.

— Молодец. Все. Можешь быть свободен. Пропуск Андруше предъявишь, — Выхухолев протянул редактору документ, требующийся для выхода из здания. — Газетку свою давай печатай, компьютеры уже вернули. А то без телепрограммы город оставил.

Петрович кивнул и выскочил из кабинета. Его преследовала мысль о сочнике с творогом — за последние несколько суток, проведенных на размоченном в воде хлебе, капусте, пахнущей помойным ведром, и селедке, от которой мучительно хотелось пить по ночам, сочник с творогом стал навязчивой идеей.

Оставшись один, Выхухолев вытащил сотовый телефон и нажал на кнопку вызова. Дожидаясь ответа, он глотнул еще чаю. Этикетка пакетика, болтавшегося на дне стакана, лезла ему в глаза.

— Все, выпустил этого, — сказал он трубке. — Не, молчать будет железно. Да, подписал! Не, ну конечно выебывался. Но подписал. Особо угрожать не пришлось. Он уже с пониманием. Ну а что вы хотите? Такая школа жизни! Большинству трое суток хватает, в закрытке. Кого? Глусских в Докольку направили? Наших? Ха-ха! И что, искали? Искали пистолет? Что, в костюмах? В костюмах прямо полезли? Во, дурни! Ну да, расслабились: откатики, коммерсантики, баня, водка, бляди, а оперативной работы не нюхали. Все Пронинами заделались, а трупака ни разу в мешок не пихали, ну! И что? Дно руками прощупывали? Три дня? Вот, хорошо! Приятно слышать, Сергей Макарович! Каждый камень подняли, да? Ай, молодцы! И ничего, да? И куда же этот пистолет делся из реки? Ха-ха! Преступник выкинул, а пуделя эти не нашли! Ха-ха! Вот загадка, да? Ну понятно, что на течение пеняют. На что им еще пенять! Вы им взыскание объявите! Обвиняемый? А что обвиняемый? Все нормально обвиняемый! Раскаивается чистосердечно. Я его на семёру настроил, Валька на через две недели суд назначила.

— Скажите, — произнес Выхухолев другим тоном, чуть тише, — может, я уже заеду? Дело скоро закроем, Кабанов сидит, Петрович молчит. Давайте, может, заеду? А? Что? Сидеть, ждать? Понял. Понял. Буду ждать. До свидания.

Он снова подошел к окну и уткнулся лбом в стекло. Зажмурился. Представил себя елью, которая никогда не умрет, потому что найдет продолжение в других елях — таких же, как она. Открыл глаза. Увидел безысходную площадь, несколько одинаковых прямоугольных зданий, тумбу «С Новым годом», слоняющихся горожан, которым как будто не хватало ног, чтобы убраться с поля зрения и вообще из этого города, нескольких подростков, кидающих явно презрительные взгляды в сторону здания милиции, мутноватое небо, тяжелый воздух, пространство, лишенное света и тени, яркости и контраста, плоское, плоское, плоское. Он понял, что ему не хочется не умирать.

Глава 17