Сфера времени

Фрося вздохнула. Удивилась, разнервничалась, вот и не уследила за речью.

— Это латынь. Удовлетворение за оскорбление чести и достоинства. Не переживай, я не обижена и не расстроена, поэтому жениться на мне не нужно, — подытожила Фрося, полагая разговор на этом завершенным.

Но не тут-то было. Давид услышал, что девица, до этого прямо озвучившая свое намерение, теперь заартачилась. И понял: обиделась той сложной женской обидой, в которой нет ни смысла, ни толку. Одна пылкость. Точно ведь гордая: украшения не взяла, да и сейчас смотрит, словно насмехается. Мол, «куда ты, князь, денешься, раз парша твоя снова по телу разошлась?!» Ладно, справится, задобрит.

— А не сама ли ты, девица, когда лечила меня, пожелала женой моей стать? — ласково спросил Давид и замер, глядя на расширяющиеся от удивления глаза знахарки.

— Слушай, воин, я тебя дёгтем да серой лечила, а не мухоморами. С чего разум помутился тогда?

Давид нахмурился, посмотрел на Отца Никона, ища поддержки. Но тот лишь стоял с отрешенно, скрестив руки на груди. Всем видом своим выказывая, что заварившему кашу её и расхлёбывать.

— Ефросинья, — взял всё же себя в руки сотник, — ты, когда мазь наносить собиралась, сказала, чтоб я женился на тебе. После сшила рубаху. И тогда перед отъездом я прямо спросил, чего ты хочешь, то ты снова ответила, чтоб забрал тебя. И от виры отказалась. Всем известно, что то, что требует ведьма за лечение, надо дать, иначе проку не будет. Только хуже.

Фрося задумалась. Да, у них определенно намечался брак. Но брак этот был во взаимопонимании. Так себе, если честно, начало семейной жизни. Она бы даже посмеялась над ситуацией, не происходи это непосредственно с ней.

— Давид, в самом начале это была шутка. Ты так бойко возмущался, что я не жена тебе, что не ответить было просто невозможно. Рубашку просто нужно было сшить, и никакого сакрального смысла в том не было. А увезти я себя просила, потому что уже на стену готова была лезть от одиночества. Не привыкла я как-то без людей жить. Но замуж я за тебя не хочу.

Сотник схватил ртом воздух.

— Но я клятву дал…в храме, — ответил он, чтобы не молчать.

— Мне ты клятвы не давал, брать меня в жены я не просила. Да и не подхожу я тебе, вот совсем! — Ефросинья почувствовала, что из глубин сознания поднимается досада. В первую очередь на себя. Давид ей понравился, собой то можно быть честной, но патриархальная семья Средневековой Руси — это не семейная ячейка, где самое страшное — неустойка за расторжение брачного договора в одностороннем порядке. Да и страшно связывать свою жизнь с кем бы то ни было. Да и странно все это. Зачем знатному воину Яга с опушки?

— Клятву я не тебе давал, верно, а Господу, да и с чего ты взяла, что не подходишь мне?

— С того, что нет у меня ни роду, ни племени, и приданного нет. А ты, судя по одежде, сбруе да коню, — боярин. Не по статусу брак.

Давид скрипнул зубами.

— Неважно мне твое положение.

Лжет голубчик. Не ей так, себе.

— Ах, неважно?! Хорошо. А каково не девственницу тебе в жены брать?

— Мне всё равно, — процедил упрямо воин.

— Всё равно?! Ах тебе всё равно?! — уже змеёй шипела Ефросинья. — Ладно… Я старая, Давид, мне почти сорок.

Мужчина сжал губы.

— Ложь. Ты выглядишь лет на двадцать, не более.

Фрося хищно улыбнулась. Играть так до конца.

— Вот именно, что выгляжу, Яга я, нежить, дух на страже между миром живых и мертвых. Я и дальше буду выглядеть молодой, а ты будешь стариться подле меня. Хочешь?

Глаза её сверкнули в полумраке избы. Князь не выдержал, развернулся и вышел, хлопнув дверью. Из женщины тут же словно выкачали весь воздух, она медленно сползла на лавку. Нда, вот поговорила о переезде. Ничего не скажешь, молодец…

Вдруг раздались неспешные хлопки. Единственный зритель аплодировал. Потом прекратил, склонил голову набок, внимательно рассматривая хозяйку избушки.

— Ну и зачем было всё это представление?

— Какое представление? — устало спросила Ефросинья. — И вообще, вам не кажется, что невежливо вот так стоять, слушать, комментировать и даже не представиться?

— Вам? — священник удивленно глянул на собеседницу. — Ах, мне! Прости голубушка, стариковская память уже никуда не годится. Отец Никон я, игумен Борисоглебского монастыря и духовник Давида Юрьевича.

— Давида Юрьевича? Значит, я права оказалась, что из боярских.

— Почти. Сотник он Муромский. А ты ему шило, раскалённое в сердце воткнула да провернула. Некрасиво, девица.

Ефросинья повела плечами, то ли соглашаясь со словами священника, то ли делая вид, что не поняла их смысл.

— Взвар будете? Успокоительный. Может, заодно и объясните, отчего сотника вашего вдруг перемкнуло. Нормальный же был. Сказал зимой честно — не могу в Муром взять. Что вдруг за замужество?

Отец Никон сел на скамью, оперся подбородком на сцепленные в замок длинные ровные пальцы и, впившись взглядом в хозяйку, ответил:

— Буду. И расскажу всё, раз вы, словно дети малые, сами ни до чего договориться не смогли.