Сфинкс

Пока я добирался в центр, мой мозг бурлил: новые гипотезы боролись с привычными аксиомами. Каждый шаг был отмечен ударом по спине лежавшего в рюкзаке астрариума. Я не мог забыть предупреждения Гермеса о силе устройства. Затем вспомнил, как объяснял мне верования древних египтян в магию Барри, — они представляли собой переплетение религиозного культа, религиозных воззрений, философских поисков, волшебства и науки.

Прогулка помогла собраться с мыслями — еще в детстве я любил побродить по болотам Камбрии. Ритм улиц отдавался в ногах, звучал в голове, и цель постепенно обретала форму. У уличного прилавка с обувью двое стариков играли в шеш-беш. Я взглянул на фишки, просчитал в уме необходимые для выигрыша ходы и принял решение. Надо отправиться на кладбище, поговорить с Изабеллой и отнести ей астрариум.

Это казалось абсурдным, но в отличие от моих действий на нефтяных месторождениях, когда я оправдывал свои решения наукой, сейчас целиком полагался на интуицию. Вот уж теперь действительно становлюсь колдуном-лозоходцем, с насмешливой грустью подумал я.

Позади остались Баб-эль-Мулюк, улица Шерифа, рынок антикварных товаров и Каирский вокзал. Путь мне преградили две длинные очереди: в одной стояли женщины, в другой — мужчины. Все сжимали в руках продуктовые карточки и ждали, когда настанет их черед войти в гамайа — один из многих кооперативных продуктовых магазинов, где они получали свой рацион: мясо, рис, растительное масло и муку. Очереди образовывались всякий раз, когда поступал редкий импортный продукт: новозеландская телятина, сливочное масло и чай. Некогда обычные, эти товары превратились в дефицит в результате экономической неразберихи, последовавшей за реформами Садата, когда в начале года он решил открыть страну свободному рынку.

В центре города здания больше напоминали европейские — здесь чувствовалась прежняя элегантная и броская Александрия. Я миновал старое помещение Ллойд-банка, Римский банк, Афинский банк — вехи капитализма, ныне действующие под эгидой Национального банка Египта. Банк «Миср» с его балконами и арками был скорее оттоманским, чем классическим. За ним следовали Банк Святого Марка англиканской церкви и старый деловой квартал отделанных в стиле неоклассицизма домов. На улице Фуад стали появляться большие виллы: вилла Сальваджо, вилла Сурсок, вилла Роло — фантомы прежнего мира.

Петляя между прохожими, я внезапно услышал за спиной звук мотоциклетного мотора. Погруженный в мысли, я не мог сказать, как долго мотоцикл следовал за мной. Но теперь, осознав, что за мной могли следить от самых дверей Гермеса, я лихорадочно огляделся. Рядом просигналило такси, водитель махнул рукой, приглашая сесть в машину. Я прыгнул на сиденье и приказал отвезти меня на кладбище Чатби. Звук мотоциклетного мотора стал еще громче.

Когда такси тронулось с места, я посмотрел в заднее окно, стараясь рассмотреть преследователя. Вот он: то и дело выныривает из сумятицы пешеходов и запряженных лошадьми повозок и снова исчезает в ней. На мгновение мне показалось, что я узнал лицо человека, который раньше был в машине с Омаром. Затем между нами оказался микроавтобус с пригородными жителями. А когда он проехал мимо, мотоцикла уже не было.

«Изабелла Франческа Мария Брамбилла. Родилась 31 января 1949 г. — умерла 29 апреля 1977 г.»

Я смотрел на выгравированные буквы и цифры — четкие контуры свидетельствовали о том, что их нанесли совсем недавно. С черно-белой фотографии на большом мраморном камне мне насмешливо улыбалась Изабелла. Рядом в овальных рамках — лица отца и дядей. Я снова заметил, что здесь не хватает Джованни. Невероятно, чтобы его не похоронили в семейной усыпальнице, и я стал размышлять, будет ли вежливо спросить об этом напрямик Франческу. Я снова посмотрел на фотографию Изабеллы — похоже, ее снимали во время первого причастия. Я едва ее узнал. Это был тот период ее жизни, к которому я не имел доступа, и вдруг ощутил странную ревность.

Меня ужасала мысль, что Изабелла лежит в могиле без внутренних органов. Неужели я подвел ее и в смерти? Пусть я и нерелигиозен, но не мог избавиться от тревожащей мысли, что жена не обретет покоя, пока к ней не вернется сердце, и что ее Ба навечно в плену этой жизни. Рассудком я понимал, что это невозможно, но в глубине души чувствовал, что мой прагматизм сдает позиции. Хотя я и возражал Гермесу, но чувствовал, как меня захватывает великая эпическая история астрариума. Стресс, полнейшее физическое истощение и ежеминутная борьба с горем сделали меня уязвимым, выбили почву из-под ног. Что ж, теперь усматривать во всем тайный смысл? Воображать преследователей, таящихся в тени призраков, и даже толковать сны? Придавать важность случайным совпадениям? Что это — некая нелепая эвристика? Ясно одно: мои координаты реальности меняются.