Сфумато

Я быстро оделся и, стараясь не разбудить «молодых», вышел на крыльцо. Пейзаж, который открылся перед моими глазами, был фантастичен и в то же время знаком. Он напоминал, скорее всего, кадры фильмов Антониони или картины Тернера. Плотная завеса молочного тумана обволакивала все вокруг: и сопки, и низкие барачные постройки, и, совсем далеко, побережье Тихого океана. Сквозь пелену местами прорывалось солнце. Крабозаводск, так назывался поселок, будто плыл в этом мареве. Он еще не проснулся и от этого казался необитаемым.

Я, не задумываясь, как под гипнозом, пошел по тропинке, ведущей куда-то вниз по направлению к океану. Мне хотелось новой, незнакомой жизни, в которой только я и побережье океана, которого я, кстати, никогда не видел.

Океан показался мне другим, потусторонним миром, похожим на подобие рая. Что сразу потрясло мое воображение, так это эффект коэффициента видимости. Он, этот эффект, заключался в размытости знакомых очертаний, что придавало всему пейзажу налет загадочности и божественности, как при эффекте сфумато. Чем ближе я спускался к побережью, тем больше и больше эффект усиливался.

Я шел по деревянному настилу. Хотелось как можно быстрее ступить на песок. Я не мог объяснить себе тогда возникшее чувство тайного восторга. Думаю, это чувство испытывает ученый перед открытием. Ученый, который годами мучительно пытается найти решение научной проблемы.

В моем случае это была воздушно-туманная пелена, полупрозрачный занавес. Своей светопрозрачностью он будто приглашал меня всматриваться в этот неземной пейзаж.

И вот, наконец, я добрался до побережья и увидел там песок пепельного цвета. Он был усыпан мокрыми водорослями, жестяными ржавыми банками, старыми досками и ящиками, казалось, они пролежали здесь целую вечность. Тут же громоздились остовы ржавых рыбацких шхун. Берег был похож на бесконечное кладбище, тянувшееся далеко-далеко, до линии горизонта.

Сняв кеды и бросив их на песок, я пошел босиком. Иногда останавливаясь, разглядывал причудливые натюрморты, возникающие на песчаном берегу. Казалось, их создала вечность. В их статике была какая-то необъяснимая ясность, естественность и простота. Человек не в состоянии с такой легкой грацией скомпоновать натюрморт. Здесь чувствовалось прикосновение чего-то неземного. Возможно, это было то, что мы называем рукой бога.

Я шел по кладбищенскому побережью, уходя все дальше и дальше от Люськиного дома.

Впереди на сложенных горкой деревянных ящиках сидела группа девушек. Все они были в больших резиновых сапогах, фартуках и чистили рыбу, напевая знакомую песню:

А я бросаю камешки с крутого бережка
Далекого пролива Лаперуза…

Когда я подошел близко к ним, песня умолкла. Девушки почему-то стали задорно смеяться. Я поздоровался, как это принято в деревне, и продолжил свой путь. И уже в спину они вдруг запели частушку:

Художник, художник, художник молодой
Нарисуй мне девушку…

И я снова услышал смех.

Лицо одной мне показалось очень знакомым. Конечно, это была та, которая там, на Антимирском Совете, спросила меня: «А ты стал художником?»

Может, это мне просто показалось. Откуда они могли знать, что я художник? Может быть, издали они заметили, что я, остановившись, сделал набросок карандашом дохлой рыбы, запутавшейся в водорослях? А может, мои длинные волосы? Впрочем, какая разница.

Я уходил все дальше и дальше по песчаному пляжу, ощущая под ногами упругость песка. Иногда я замечал следы зубчатых покрышек от машин. Видимо, пляж служил и дорогой. Но, пройдя еще час, а то и два, я не встретил ни души. В ушах звучал только шепот незнакомки: «А ты стал художником?»

Глава 8

– Знаешь, в наши дни огромный дефицит на театральных художников, – произнес неожиданно К. на кухне питерской квартиры, которую я снимал на время работы над «Орестеей».

В те дни, когда К. наезжал в Питер, он ночевал у меня. Мы сидели на кухне, К. жарил картошку.

– И, тем не менее, после «Бориса Годунова» к тебе почему-то не выстраивается очередь, – сказал он, перевернув картошку и подливая масла. – Ты знаешь почему?

– Нет, – тихо ответил я, испытывая чувство вины и отвращения к шипящему звуку горящего масла.

– Я, я знаю, – сказал К. и, подтянув резинку на сползающих сатиновых трусах, как ни в чем не бывало пояснил: – Мрачновато. Ты любишь хрустящую или мягонькую, как кашу? – спросил он.

– А для чего ты мне все это говоришь?

– Да ни для чего, просто так, к слову.

А вообще, ты знаешь, меня всего изнутри крутит, когда я долго не трахаюсь. Я становлюсь нервным и злобным. Наверное, это и есть истинная причина. Я ничего не могу с собой поделать.

– Откуда у тебя эта наглость и хамоватость? – спросил я с раздражением. – И почему ты считаешь возможным решать свою проблему за чужой счет? Может, ты хочешь, чтобы я у тебя отсосал? – Я уже совсем терял контроль над собой.

– Что это с тобой? – испуганно и растерянно пробормотал К.