Сгоревшая под дождём

Немного помолчав, мама спросила:

– Как успехи в школе? Ирина Викторовна всё ещё недовольна тобой?

– Мягко сказано, – хмыкнул я. – Эта старая ведьма грозится оставить меня на второй год.

Я и подумать не мог, что эта новость огорчит мать, ибо, насколько мне было известно, она давно смирилась с моим халатным отношением к учёбе, поэтому когда она схватилась за сердце и ойкнула, я страшно испугался и пожалел о своём признании.

– Как же так? – воскликнула она. – Тамаш, неужели, ты настолько безнадёжный ученик?

Я поспешил пресечь причитания матери и успокоить её:

– Нет-нет, мам. Я неправильно выразился. Она просто пошутила. Она сегодня каждому второму ученику так сказала.

– Не обманывай, Тамаш, – ответила она. – Я знаю, что ты плохо учишься.

Позабыв о своей заботе о матери, я вспыхнул и, подхватившись с кровати, сказал ей с упрёком:

– Можно подумать, ты не обманывала меня все эти годы. Я тоже знаю правду.

– Сынок, о чём ты? – лицо матери выражало недоумение и она по-прежнему не отнимала руку от груди. – Какую правду?

– Такую, что ты мне неродная, – отрезал я и с ужасом обнаружил, что слёзы неумолимо катятся по моим щекам.

– Конечно, родная, – прошептала она.

– Нет, – вскрикнул я. – Не ври. Сегодня мне объяснили знающие люди, что у русского человека никогда не родится чистый цыган.

Мама закрыла дрожащим руками лицо и притихла, а я мысленно пристыдил себя за эту необоснованную дерзость, от которой нам обоим стало только хуже на душе. Я встал перед мамой на колени и отнял её руки от лица. Оно было совсем сухое, однако в нём было столько неподдельного уныния и страдания, что сердце моё сжалось от жалости к ней.

– Я на самом деле не вынашивала тебя, не рожала, – призналась мама. – Но это не значит, что я тебе неродная. Посмотри на меня, вспомни всё, что мы с тобой пережили, вспомни, как нам было хорошо вдвоём и скажи, что я чужая тебе, что ты меня не любишь, брось меня, отрекись от меня.

Я обвил мамину шею руками и сказал твёрдо:

– Я люблю тебя и никогда не брошу!

– Десять лет назад я нашла тебя в парке. Ты сидел на лавочке один и плакал. Приближалась ночь, на улице становилось всё холоднее. Я забрала тебя домой, успокоила, накормила и уложила спать. На следующий день я обратилась в полицию в надежде, что твою маму найдут. Но время шло. Она не находилась, а я всё больше и больше привязывалась к тебе. В итоге я усыновила тебя и полюбила так сильно, как не всякий родитель любит своего родного ребёнка.

Она взяла моё лицо в свои ладони и спросила:

– Ты сердишься на меня?

– Да, сержусь, – ответил я. – Потому что ты мне не рассказала об этом раньше. Я не последний глупец, я бы всё понял. Тебе незачем было выдумывать эту несуразную сказку про отца-подлеца и дедушку барона.

Мама ничего не ответила, но бросила на меня полный восхищения взгляд, от которого я немного засмущался. Она, верно, полагала, что её правда меня не устроит и в худшем случае она потеряет меня. А мне было плевать на правду.

В эту ночь я ворочался с боку на бок в попытках уснуть, и до моих ушей то и дело доносился из соседней комнаты сухой кашель мамы, который ей никак не удавалось унять.

Мне захотелось быть рядом с мамой, и я принёс ей в комнату воды. Она лежала на кровати белее смерти, было видно, как ей плохо. И хоть она улыбалась, в глазах мелькало застаревшее страдание.

– Это давно у тебя? – спросил я тихо, опустившись на край кровати.

– Да, давно, – призналась с горьким вздохом мама.

– Почему же я не знал?

– Откуда тебе было знать? – спросила она улыбаясь и без упрёка. – Днём мы почти не видимся, ночью ты крепко спишь. Только сегодня тебе представилась такая возможность.

– Давай вызову скорую, – предложил я и взял её за руку.

– Не надо скорую, – ответила она спокойно. – Скорая не поможет. И ничто мне, наверно, уже не поможет.

– Вот глупости болтаешь! – вскрикнул я и, подхватившись с кровати, двинулся к столу с телефоном. Мне попросту не хотелось верить словам матери, но голос разума неустанно твердил, что я занимаюсь самообманом.

Она не стала противиться мне, вырывать из рук телефон, а покорно дожидалась скорой помощи. Врач сказал, что ей лучше будет неделю-другую полежать в палате. Она и с ним не спорила. Лишь молча собрала вещи первой необходимости и поцеловав меня в лоб на прощание, уехала в больницу. Несложно было догадаться, что болезнь матери настолько спрогрессировала за долгое время, что терпеть боль, которая настигала её регулярно, уже не было сил.

Я не спал всю оставшуюся ночь и наутро в нетерпении побежал в больницу справиться о самочувствии матери, ибо дурные предчувствия не хотели меня покидать.

– Почему ты не в школе? – спросила обеспокоенно мама, едва я переступил порог палаты.

Я сел на корточки у кровати и, взяв руки матери в свои, сказал:

– Не думай ни о чём, не тревожься.

– Тамаш, потрудись объяснить, почему ты не в школе? – настаивала мама. Я сознавал, что от столь бурного волнения маме несомненно сделается хуже, оттого начал злиться, и даже не знаю, на кого больше – на себя или на неё.

– Я пойду в школу, когда тебе станет легче.