Шабашник

Кофе был допит, десерты съедены. Уходя, Николай Николаевич расплатился картой. Алана завернулась в свой серый плащ. Ей было зябко.

***

Рядом с Сергеем, в параллельном ряду вагона электрички, у окна сел основательнейшего вида батюшка – в рясе, с окладистой бородою и ящиком для пожертвований на широкой басовитой груди. Был батюшка телом крепок, глазами улыбчив и щеками почти что ал. Всем своим видом он внушал уверенное к себе почитание и послушание.

Поезд тронулся. Под мерный стук колёс в окне проплывали заборы из профнастила, бетонные эстакады и остовы брошенных тракторов. В вагон вошли два охранника, похожие на злых Чука и Гека, следом за ними впорхнули две девушки-контролёрши. Чук, встав у дальней от Сергея двери, сложил руки на поясе, а Гек, пружинисто пройдя сквозь весь вагон, перекрыл от несанкционированных передвижений ближнюю дверь. Ноги на ширине расставленных плеч, руки заведены за спину, усталый и презрительный взгляд в сторону. Где-то позади Сергея ласковый, но холодный, как оттепель в конце февраля, мужской голос устало произнёс:

– Видишь, для кого-то охрана – это работа, а для кого-то – диагноз.

– Я думал, таких вот ещё двадцать лет назад «Белой стрелой» вылечили.

– Таких «Белой стрелой» лечить – как из СС-20 по воробьям. Им при товарище Холодкове находилось достойное применение, а теперь вот по торговым центрам и электричкам мыкаться остаётся.

Заканчивая обход вагона, к батюшке .

– Один билет до Дорохово, дочь моя! – очень авторитетно проокал батюшка..

Уверенно контролируя периметр и прикрывая тыл, Чук и Гек оперативно обеспечили безопасный выход представителям вагонной власти и закрыли за собой дверь в тамбур.

– Тьфу ты, окаянная! – вслед им перекрестился батюшка.

– Что, святой отец, не нравится, что женщина наконец свободная стала и от гнёта патриархального освободилась? – встрепенулась женщина лет тридцати пяти, одетая в деловую брючную пару. Обычно в таких изображают на рекламных плакатах счастливых директоров сетевых магазинов, добропорядочных яппи. – О домострое вспоминаешь? Нет, уж, баста – кончилось ваше время беспросветное. Теперь за платье короткое и волосы распущенные женщину камнями-то не побить!

– Одумайся, что говоришь ты такое, – батюшка сложил руки на ящике для пожертвований, который был сделан то ли из морёного дуба, то ли кипариса. – Испокон веков отцы нашей церкви брали угнетённых от суетных мракобесий под свою защиту, а женщины и вовсе столпы православия и тому порукой жития святой Агаты, Ксении Петербуржской и Батильды. Мой гнев отметка левиафановская вызвала, которую та несчастная душа по недомыслию носит.

– Это о чём это ты, отче? Не одобряешь тату?

– Росписи языческие на теле – сие вздор, но то грех небольшой, от недалёкости отроческой. Я на герб пеняю, где истинный искуситель рода человеческого поваплен! Причём поваплен препаршиво.

– Ты про герб Москвы?! Опомнись, православный! Это тебе уже свой собственный святой не мил вдруг стал? – женщина закинула ногу на ногу и вперилась взглядом в батюшку.

– Да ты, сестра моя, вижу, совсем головою хворая? Аль гордыня твои очи затмевает? Ужели ты змия не видишь?

– Так ведь его же лошадью топчут и копьём пронзают! – чуть не с хохотом, но уже сомневаясь, объявила дама.

– Какая лошадь топчет? Какое копьё пронзает? Разуй вежды! Они же по закону першпективы в разных местах находятся, потому ни одним своим копытом богатырский конь змия не тревожит и смотрит он не в глаза ворогу лютому, но вдаль, куда он сейчас же устремится. Потому и витязь не успеет копьё опустить в пасть обло лающую, ибо забрал уже жеребец, к скоку изготовился и разве лишь пред носом дракона копьё пройдёт, чему нечистый лишь рад, ибо язык свой раздвоенный в ухмылке охальной небесам кажет.

Бабка, сидевшая прежде тихо по диагонали от батюшки, в первом левом ряду сидений, вскинулась:

– Да ты верно, мил мой, кагору перебрал, иль чо? Это ведь испокон веку повелось, что Георгия так изображали. И на гербе Москвы, и на иконах , и на гербе Империи Российской, и на медалях. Ерунду какую-то городишь, дорогой, околесицу мелешь! Ты в какой церкви оформлен?

Батюшка встал во весь свой немалый рост. Поза его выражала недоумение медведя, которого зяблик клюнул в нос и поэтому надо теперь всему лесу острастку дать. Рука взвилась вверх, как у Моисея, спустившегося с горы Синай со скрижалями, а в глазах блеснуло что-то оголтело уверенное, как у протопопа Авакуума, который вёл свою паству во глубину сибирскую к истине. Неважно, что привёл на корабли тайные и схроны душные.