Шабатон. Субботний год

Ого. Действительно, ого… Она отвернулась, чтобы скрыть выступившие слезы. Это, пожалуй, сойдет и за извинение, и за клятву. Мишка сможет один разок справиться и сам; правда, форма останется неглаженой… да и черт с ней, с формой. В конце концов, неустроенная личная жизнь мамы вредит еще и интересам мальчика. Надо ехать. Надо ехать и склеивать разбитое извечным женским клеем. В новой обстановке, через постель, через ласку, через понимание. Мужчины ведь, в сущности, простые коняги. Главное – вовремя взять их под уздцы и, тихонько поглаживая, вести куда надо, заботясь лишь о том, чтобы узду не перехватила чья-то чужая рука. Ты вот не уследила, положилась на то, что он будет возвращаться в конюшню сам, силой привычки. Кого ж теперь винить, если не себя саму? Ты виновата, ты и исправляй…

Наташа пожала плечами.

– Ладно. Когда?

– Завтра. Послезавтра. Когда достанем билеты.

11

Девочка по имени Ривка появилась на свет в местечке Жашков Таращанского уезда Киевской губернии в июне 1919-го, семь месяцев спустя после погрома, учиненного там бандой бывших бойцов советского командарма Муравьева. Можно сказать, она попала в этот мир контрабандой, абсолютно нежеланно и непредвиденно. Ее неопытная мама Броха Маргулис слишком долго принимала тошноту, боли и некоторые другие известные каждой рожавшей женщине телесные признаки за последствия ушибов и травм, полученных ею во время изнасилования. Плотная комплекция Брохи тоже немало способствовала чересчур позднему обнаружению контрабандных намерений маленькой Ривки; так или иначе, к моменту, когда вздувшийся живот был наконец замечен, сроки возможного аборта прошли давно и безнадежно.

Понятно, что говорить об отцовстве не приходилось; самой Брохе перед наступлением спасительной потери сознания запомнились лишь отвратительные мокрые усы, вонь сивухи, каменная тяжесть на теле и мучительная резь в низу живота. Если для этого и существовало имя, оно вряд ли было человеческим. Поэтому сердобольный габай жашковской синагоги, записывая новорожденную в соответствующую книгу, спросил лишь, как Броха намеревается назвать девочку.

– Никак, – равнодушно отвечала молодая мать.

Тогда она еще надеялась, что недоношенная малышка, поняв прозрачные намеки окружающих, тихо уйдет сама.

Габай отрицательно покачал головой.

– Так не пойдет. Ребенку нужно имя. Как звали твою покойную бабку – Ривка?

Он макнул перо в чернильницу и внес новую строку в книгу местечковых судеб: «Ривка бат Броха ве-Хаим», что в переводе с древнего языка синагог значило «Ривка, дочь Благословения и Жизни». Имя оказалось удачным: девочка так упорно цеплялась за жизнь, что довольно быстро обрела и благословение материнской любви.

К несчастью, в глазах окружающих на Брохе Маргулис и ее дочери, как и на многих других жертвах насилия, которыми полнились тогда еврейские местечки, лежало неизгладимое клеймо скверны, что наглухо закрывало им дорогу к замужеству и нормальной семейной жизни. Ближе к концу войны, оставив ребенка на попечение своих родителей, Броха уехала в Киев в надежде найти счастье там, где никто не знает историю ее позора. Вернулась она лишь два года спустя – все еще без мужа, но в кожаной чекистской тужурке, с кобурой маузера на плече и незнакомыми жесткими складками у рта.

По уезду – тогда уже не Таращанскому, а Уманскому – гремела в те годы слава летучего отряда комиссара по прозвищу «Острый», который, в полном соответствии с заявленным качеством, безжалостно, под корень вырезал любые проявления кулаческой, бандитской, буржуазной и прочей контрреволюции. В деревнях, куда Острый заявлялся с целью конфискации продовольственных излишков, его именем пугали детей. Броха Маргулис – теперь Бронислава Михайловна Жемчужникова – служила при нем секретарем, следователем и судебным заседателем. Поговаривали, что она также приводит в исполнение приговоры – лично, не уступая это сомнительное удовольствие никому. Слишком часто перед нею оказывались усатые, воняющие сивухой и сапожным дегтем существа, неотличимые по виду и запаху от тех, которые когда-то истязали ее на полу отцовского дома.

Теперь, твердым шагом пройдя по тем же скрипучим половицам, она известила родителей, что забирает дочку с собой. Ривка, успевшая основательно подзабыть мать, заплакала. Броха присела перед ней на корточки, взяла за обе руки и сказала без улыбки:

– Нам здесь не место, Ривкале, – ни мне, ни тебе. Потому что тут ты всегда будешь ублюдком. Хочешь быть ублюдком?

Четырехлетняя Ривка невпопад кивнула: она не раз слышала это слово, но пока еще понятия не имела, что оно значит. В Москве, куда они с мамой перебрались к середине двадцатых годов, имя ее придуманного габаем отца трансформировалось из Хаима в Ефима, и в школу девочка пошла уже Ревеккой Ефимовной Жемчужниковой.